Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [203]

— А ты на Дебору в юности, когда она танцует, немножко похожа, — тихо, остановившись на секунду, сказала Елена Варе на прощанье, когда Семен уже вошел в лифт.

— Ой, да что ты, она такая красавица, а я такая толстая! Ой спасибо тебе! — внезапно, растрогавшись, расцеловала ее Варвара.

Чуть затянуло облаками. Парило. И от того, что молочное небо висело ниже, еще большей душераздирающей нежностью веяло от низенького допотопного двухэтажного домика — старомосковской сараюшки, с деревянной надстройкой — рядом с престижным многоэтажным желтоватым кирпичным типовым уродом, из которого они только что вышли. В перпендикулярном переулке, в криво огороженном палисаднике, что-то с кричащей венчальной красотой цвело.

— Тебе понравилось? Чего загрустила? Чего — плохо себя чувствуешь? — спохватился вдруг Семен, полдороги к метро буйно, по щепкам, разбиравший до этого мораль фильма («Видишь: главный герой — бандит и убийца, но порядочный, а второй тоже бандит и убийца, но непорядочный!») — Едем ко мне! Я сегодня друзей одних пригласил вечером. Мы с тобой будем принимать гостей!

Через сорок минут, с обморочным ужасом спрашивая себя: как это опять так получилось, что, вот, весь день уже вместе — а не говорят они с ним ни о чем серьезном, личном, — и есть ли вообще у него это серьезное и личное? И не являлась ли для него ночь в церкви просто таким же крутым культмассовым походом, как вот сегодня паломничество к арбатскому видаку, на фильм? — Елена сидела у окна, в торце стола, на кухне у Семена, а сам Семен, с затянутой подробностью разводя костер на плите под высоким дульчатым чайником, стоя к ней, то спиной, то боком, залихватски пересказывал когда-то читанный по программе в университете готический эпос — описывая действия Зигфрида по отношению к Брюнгильде своим излюбленным трескающим полуцензурным пошляцким советским словцом, которое хуже и безвкусней, чем откровенный мат.

Пойдя на беспрецедентную жертву, Елена попробовала заговорить о любимой литературе — и, доверив ему, как нечто самое сокровенное и интимное — назвала имя лучшего писателя двадцатого века.

— Стилист, стилист… — бодренько отреагировал Семен. — Моя преподавательница на факе недаром сказала нам как-то, что он — стилист. Я его раньше не читал. Но тут как-то взял, прочитал страничку — читать сложно — отложил и понял: «А! Действительно стилист!»

Говорить о философии Елена поостереглась — потому что и без того Семен уже, когда представлял ее прежде приятелям и приятельницам, глухо-испуганно предупреждал: «Она очень умная…» — причины чему Елена, как ни напрягала память, в их разговорах, с ее вечным молчаливым внутренним зажимом, не могла найти — и в конце концов самокритично приписала это знаменитому эффекту «молчи, за умную сойдешь».

Выяснилось, между делом, — пока Семен, опершись на газовую плиту задом и стреляя в нее глазами, рисковал спалить штаны, — что на уроках физкультуры в университете он фехтует — сражается на затупленных шпагах — и какой-то больно саднящей диссонансной бутафорской грустью зазвучала в Елене эта гамлетова нота.

— Чего это они так рано? — встрепенулся вдруг Семен, когда какими-то местными, натренированными локаторами уловил, что на лестничной клетки у входной двери кто-то возится.

Семен тапочно зашаркал в темные длинно́ты коридора. Было слышно, как он отпирает, с цепным звуком, дверь, впустив лестничную гулкость, — затем, пришибив гулкость домашней заглушкой, захлопывает. Спустя медленное какое-то, одиночное шарканье, Семен появился на пороге кухни с букетом черно-багряных тюльпанов с гигантскими роняемыми головами.

— Какой-то мамин поклонник… — тут же объяснил Семен с неловкой кривой улыбкой. — Я даже догадываюсь, кто это! Надо же… Положил рядом со входной дверью и убежал. Не знает, что мамы нет в городе. Смотри, что он рядом на половик положил…

Семен бросил на стол багровый тюльпановый лепесток: в его углублении — как на берестяной грамоте — было выцарапано чем-то острым: «Я вас люблю».

Когда пришли шумные гости, это багряное объяснение в любви — не ей — эти пылкие тюльпаны, пристроенные Семеном наспех в стеклянную полуторалитровую банку, так, что они распадались во все стороны и клевали перистыми носами стол, добавляли какой-то странной муки в и без того уже становившееся с каждой минутой все более и более безнадежным внутреннее отчаяние Елены. Чужая сумеречная кухня. Чернота за окном. Зачем я здесь?

— Не, я просто не знал сначала, ребят: когда обливаешься холодной водой после физических упражнений… — обычным бодрецом вещал Семен кому-то, в другой части тусклой кухни, гуманно спелёнутой и затянутой уже легкой мутью ее усталости, недоумения и душеразрывающей тоски — в физическом преломлении воплощавшейся чужими клубами сигаретного дыма, — …тогда просто сжигаешь мускулы! Я этого не знал — и всегда после зарядки ледяной водой обливался! И зря! — ликовал Семен. — Вот учтите это, это надо просто запомнить! Это надо знать каждому.

Курил Семен с такой же изломанной бывалой многозначительностью на лице, как будто случилась какая-то драма — будто говорит он не о мускулах (будучи сам щупленьким — так что Елену даже изумила такая его осведомленная зацикленность на физкультуре), а об индивидуальной эсхатологии, к примеру.