Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [200]

Елена уже просто не верила своим ушам — ей хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить — не является ли это все сном — и не заснула ли она, все-таки ненароком у Семена дома под колокольный звон: как будто бы Анастасия Савельевна всю жизнь изображала притырышную — и вдруг перестала.

— И когда революция случилась, и Матильду раскулачили, когда этот пропоица Севастьян дом-то большевикам отдал, — это же именно Петр Чистяков Матильду с Глафирой спас потом — деньги на дорогу дал, и сказал им пробираться в Крым, чтобы спастись, вместе с его надежными друзьями. Ну и вот потом Матильда всю жизнь, уже когда они в Москву из Крыма переехали, большевиков не просто ненавидела лютой ненавистью — она их презирала! Она просто делала вид, что советской власти не существует — и что она, Матильда, будет жить, как жила, ходить в церковь, молиться, печь куличи, угощать моих одноклассниц… А мама моя, Глафирушка, всегда дома за столом следила за Матильдой, и чуть что Матильда скажет про советскую власть, или про прежнюю жизнь, — Глафирушка моя сразу, как фурия: «Мама, перестань!» Очень мама боялась, что мы в школе что-нибудь сболтнем. И вот — пришла ко мне однажды в гости после Пасхи Люба Стрельцова, одноклассница — а у нас дома еще и куличи, и пасха остались — ну и Матильда давай ее угощать, конечно. А Люба Стрельцова жила не в бараках, как все из нашей школы, а в таком там доме хорошем, кирпичном, чуть подальше. И оказалось, что девочка-то эта из семьи… Ну, понимаешь… Энкавэдэшники…

— Ну? Ну?

— Баранки гну! И Люба-то в школе донесла про куличи. И был страшный скандал, разбирательство, меня чуть из школы не исключили… Мама моя плакала, на Матильду ругалась: «Ты, девочке жизнь сгубишь!» А Матильда все равно считала, что грех скрываться — только съехала от нас — комнатку себе маленькую снимала. А я к Матильде любила то и дело в гости бегать. А у нас же в бараке всегда шумно было — братья, соседи… Я так любила к Матильде приходить с книжечкой — сижу, читаю, а Матильда мне все про старую жизнь, про Минусинск, про свой дом на берегу Енисея рассказывает… Матильда почему-то каялась и винила себя в том, что вообще революция произошла — говорила: вот, это я виновата во всем — это по моим грехам переворот в стране случился — потому что в грех впала с прохиндеем этим Севастьяном, роман закрутила, невенчанная с ним жила. На мужа-то, поляка, с которым Матильда венчана была, по законному православному обряду, похоронки еще не было, он без вести пропавшим считался, когда Севастьян появился. А еще Матильда, почему-то очень верила — какое-то у нее видение было — что есть какая-то икона в Польше, чудотворная, и что если она к ней когда-нибудь приложится, то советская власть кончится…

— Как? Как называется икона? — аж задрожала от нетерпения узнать рецепт Елена. — Ну пожалуйста! Вспомни!

— Да не помню я Ленка! Разве ж теперь уж упомнишь все эти Матильдины сказки, которые она мне там наговорила, пока я книжечку читала… Какое-то непроизносимое трудное сочетание каких-то согласных… Ну, знаешь, на польском… Чешуще-щебечущих каких-то.

— Мамочка! Ну вспомни! Это ведь очень важно! — умоляла Елена. — Мы ведь должны немедленно что-то предпринять, если ты вспомнишь!

Но Анастасия Савельевна уже только посмеивалась над суевериями дочери и Матильды.

— А еще я помню: когда мы-то с Глафирой-то уже в Москве давно жили, а Матильда — в Ужарово, от греха подальше, из Москвы переехала — и жила там одна, как в монастыре, богомолицей, — как-то раз весной, на Пасху, приехала она в Москву в гости к Вовке… Помнишь дядю Володю? Ты наверное, не помнишь уже…

— Мааа…. Ну не склеротик же я! Конечно я помню дядю Володю! — застонала Елена — ненавидевшая эти материны вечные присказки: и тут же живо увидела перед собой полноватого русоволосого материного среднего брата — доброго чувствительного выпивоху. Рано, очень рано умершего.

— Матильда советскую власть просто не-за-ме-ча-ла… — сожрала, как-то сама того не заметив, Анастасия Савельевна, даже без спросу, самый последний кусочек кулича и, сдобно, вращая щеками, с озорным огоньком в глазах, выговорила: — Ну и вот Матильда приехала к Вовке в квартиру на день рождения. Матильда старая уже была! А всё с таким же норовом: у нее всю жизнь оставалось самосознание — что она дворянка из древнего польского княжеского рода — а большевики — шваль подзаборная. А день рождения у Вовки в том году практически с Пасхой совпал, в апреле. Матильда сидит за столом… А ей же Глафира строго запрещала при детях о Боге говорить! А Матильде нашей всё трынь трава! Матильда сидит и рассматривает чайный бокал — обычный советский фаянсовый чайный бокал — а на бокале написано: «ВСХВ». Это так ВДНХ прежде называлась, не Выставка Достижения Народного Хозяйства, а Всесоюзная Сельско-Хозяйственная Выставка. Матильда сидит и задумчиво эдак вслух зачитывает: «В, С, Х, В! Какие молодцы! Это кто ж тебе, Володюшка, догадался такой прекрасный подарок сделать — именной бокал с надписью?! Надо же, как же остроумно, — говорит, — бокал надписали! ВСХВ! “Владимир Савельевич — Христос Воскрес!”»