Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [164]

— А кто это? — тут же громко переспросила Елена.

— Ты что — тише! Ты что, не знаешь?! — зашипел Дьюрька. — Это же академик Сахаров! Который из ссылки недавно…

— Как? Это — Сахаров? — изумилась Елена, для которой звание «академик» должно было непременно сопровождаться отвратным откормленным пузом и гладкими сливочными толстыми щеками. — А я его только что в комнатке подсобной видела — он там каким-то двум женщинам с кипятильником разъяснял, что дважды кипятить одну и ту же воду нельзя — что это вредно для здоровья!

— Ложь и жестокость — вот что насаждалось повсеместно, — продолжал срывающимся голоском изможденный старик, жестко дирижируя сам себе очками, зажатыми в руке. — Единственное, что может исцелить страну — это ничем не прикрытая правда!

Рядом, справа, какая-то худенькая бровястая женщина (брови взламывали лоб посредине глубокой трагической вертикальной бороздой-морщиной), в очках со слоновье-толстой оправой и с пучком серебристо-сажевых седых волос сзади, откашлявшись, снисходительно посмеиваясь, поясняла тому же американскому корреспонденту, который десять минут назад брал интервью у Дьюрьки:

— Да что вы, милочка — что ж удивляться, что за его кандидатуру в Академии наук не проголосовали — там же сплошные прохвосты, приспособленцы и дармоеды сидят!

Дьюрька, и мать и отец у которого работали в Академии наук, приятно побордовел и шкодливо хихикнул.

Аншлаг в зале был еще хлеще, чем год назад на фильме «Хэлп»: давились в проходах. Дьюрька, однако, с невообразимым нахальством умудрился занять два места в одном из первых рядов. Президиум заседал — как будто специально замаскировавшись под неброское советское партсобраньеце — на фоне волнистых занавесочек, с традиционными графинчиками, гранеными стаканчиками — зато вот речи и из-за этого длиннющего стола президиума, и с кафедры, и изо всех микрофонов в зале, лились невообразимые — и можно было гарантировать, что прямая трансляция из этого роскошного бетонного сарая, хотя бы на одном из телеканалов, в тот же день подняла бы страну на бархатную революцию. Самым чудесным было предложение считать советский режим чумой — и поставить мемориальные столбы жертвам, по всей стране — как ставили жертвам чумных эпидемий.

То Елене, то Дьюрьке, впрочем, поведение именитых заводил съезда (многие из которых, хоть и кричали о перестройке, однако оставались членами партии) казалось осторожничанием. Путались, сбивались — жертв каких лет в жертвы репрессий включать, а каких жертв оставлять за бортом? 1930-х? Виноват Сталин? А тогда как же с 1920-ми? И как-то слишком ласково подбивали клинья под Горби, и какую-то чушь несли про сотрудничанье с партийными органами и со спецслужбами — в расследовании их же преступлений.

Знаменитый номенклатурный историк с благородной ёжиковой проседью, член КПСС, попросил поднять руки жертв сталинских репрессий — Дьюрька, вертляво и весело было оглянувшись, окаменел: казалось, все пятьсот делегатов, позади них, выпустили, вдруг, вверх, руки — как мертвый лес живые ветви, — как убитые — вдруг восставшие, живыми и невредимыми, из сталинских колымских могильников — для свидетельства.

И тут же возмутился какой-то священник из зала:

— А меня как же? А с нами-то как же? Меня в Брежневское время посадили! На всех, кого репрессировали в Брежневское и Андроповское время, вам, значит, наплевать?!

Дьюрькиным мандатом, злясь и громко дерясь между собой, злоупотребляли, как могли: как только Дьюрька, кичась своим уникальным статусом делегата, голосовал за какую-то фразу в резолюции, которая Елене не нравилась, она тут же, через миг после этого, вырывала у него бумажку из рук — и голосовала (этой же, Дьюрькиной бумажкой) — против.

И как же тяжело оказалось околачиваться два дня, с утра до вечера, на людях! Осоловев от криков вокруг, Елена время от времени эвакуировалась — чтобы освежиться и хоть пять минут побыть в тишине и одиночестве — в туалет, где, возле умывальников, подолгу стояла перед большим затемненным зеркалом, умыв лицо холодной водой — и как будто отказываясь признавать, что вот эта худая девушка — с распущенной косой, с чуть завитыми волосами, которая сейчас дралась с Дьюрькой, решая очередной вселенски-важный вопрос — это именно она. И особенно трудным было признать своим вот этот вот ярко-малиновый джемпер, надетый, на отражении, с джинсами, — джемпер, присланный к новому году Анастасии Савельевне в подарок Анастасии-Савельевниным неудачливым воздыхателем из Латвии институтских времен — Лаурисом, о котором Елена знала только, что был он мощным, дородным, широкоплечим, и (как экспрессивно объясняла Анастасия Савельевна, всплескивая руками) «очень-очень белым», «у него белые волосы — и ресницы белые — и даже брови!»

— Ты с ним целовалась? Целовалась?! — допытывалась Елена.

— Ты что! С ума сошла! Конечно нет, — отфыркивалась Анастасия Савельевна. — Просто-напросто, когда мы на практике в институте были, в Елгаве, мы как-то с девчонками сидели на пляже, на речке — а там речки и озера всюду… А мы в железнодорожном вагончике жили, в депо нас поселили… Месяц, представляешь — в спальном вагоне, в поезде… А Лаурис из Риги туда приехал, у каких-то друзей гостил, и с ними тоже купаться пошел… Ну и вот, Лаурис увидел меня и влюбился — я же чернющая была, а там все местные — бледненькие, беленькие… Ну и вот он меня на свидание позвал…