Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [163]

Кто такой Беленков-Переверзенко дама не знала. Но, выслушав, краткий, яростный, брызжущий рассказ Дьюрьки, со скорбным лицом закивала и моментально выписала Дьюрьке мандат участника учредительного съезда.

— Здоровско! Во здоровско! — любовался мандатом Дьюрька, влетая в двери, наперегонки, широкими, но круглявыми своими плечами отчаянно пихаясь с Еленой и ни секунды не держа курс прямо — весь как-то ходя ходуном от распирающих его эмоций. — Я же теперь голосовать могу! — ровно таким же голосом, как когда-то хвастался «красивыми ручками», фанфаронил Дьюрька, вертя у Елены перед носом бумажной финтифлюшкой. — От меня зависит будущее всей страны! — надувал щеки, и тут же краснел, лопался, и сам же над собой раскатисто хохотал.

Вдруг застыли оба как вкопанные: иллюзия, что явились, по мистическому закрутку пространства, на прогуливаемый урок географии, была полная — в фойе красовалась абсолютно точно такая же, огромная, как в географическом кабинете, карта «Союза Советских Социалистических Республик». Только вместо традиционных кишочков рельефа, туши и блеклой косметики автономных ССР и пунктиров железных дорог — каркали, харкали с карты непонятные и страшные слова: Карлаг, Иркутлаг, Берлаг, Воркутлаг, Карагандлаг — как проклятия старой карги, как кашель зэка с отбитыми легкими. Угличлаг, Холмогорлаг… — вурдалачьи аббревиатуры, надругательски уродовавшие древние имена городов и сел. Хабаровлаг, Воркутпечлаг, Ухтпечлаг, Волголаг — и еще сотня харкающих проклятий. Вот он, архипелаг Гулаг. Дальше шли бесконечные (не было живого места на теле страны от всех этих язв) «тоны» — тюрьмы особого назначения, и политизоляторы. Некоторые названия сквозили даже вертухайским юморком: Алжир — Акмолинский лагерь жен изменников родины.

— Вот! Так же и мою бабку швырнули в лагерь, когда деда расстреляли! Как жену врага народа! — скрежеща зубами, сообщил Дьюрька.

К Дьюрьке (спешно, дрожащими руками доставшему фотоаппарат из кожуха — и быстро, как будто запретную карту сейчас скомкают, сорвут со стены, сожгут — фотографировавшему ее с двух краев) подшагал, справа, из толпы, вежливо накренясь, как будто безостановочно кланяясь ему, темноглазый, коротко стриженный, чуть лопоухий молодой человек — стриженые волосы которого были до того густыми, что казались небольшой шапочкой, над лопоухими ушами надвинутой:

— Здравствуйте, меня зовут Дэвид, — объявил он на русском, с очень сильным акцентом, нарываясь на рифы согласных — а на гласных и вовсе взрываясь как на глубоководных минах. — Я корреспондент «Вашингтон пост»… Ви не возражаете?…

Но Дьюрька не только не возражал, а как будто всю жизнь и ждал возможности на весь мир крикнуть правду об убитом деде, которую боялись вымолвить его мать и бабка:

— Когда деда убили на Лубянке, его дочь — моя мать — совсем маленькая была — пяти лет не было. А жену его — бабку мою — запихнули моментально в лагерь. Так вы не представляете — родная сестра бабушки даже боялась взять к себе ребенка — отказалась! Струсила! Потому что шли расправы и с теми, кто давал приют «детям врагов народа»! — (американец, ссутулясь, достав шариковую ручку и пристроив блокнот на лацкан, — записывал, по-английски, едва успевая за Дьюрькиной бурливой речью.) — Мать сиротой осталась — пока ее не согласилась тайком взять двоюродная материна сестра. Вы не представляете, что это было! Животный страх! Всю жизнь! Когда бабушку выпустили из лагеря, мать с бабушкой тряслись сидели всю жизнь, языки прикусив! Даже мне ни слова не говорили! Боялись, что я сболтну лишнего! Они были уверены, что опять все вернется, что расправятся и со мной! Боялись, что в любой момент и их вот так же могут убить — без суда и следствия! Даже когда перестройка была объявлена — все равно молчали, боялись! Полгода назад мне вот только про деда рассказали — под строжайшим запретом что-либо говорить в школе! Боятся все до сих пор! Животный страх в крови после всех этих лет ужаса!

Елена, оставив Дьюрьку давать интервью, пошла обследовать окрестности, торя путь в пестрой, удивительно живой, взбудораженной, счастливо-взволнованной какой-то толпе, — педантично заглядывая в каждую дверку с надписью «посторонним вход воспрещен». А когда вернулась — едва разыскала Дьюрьку.

— Пжлста, пжлста, пжлста — ну возьми у него автограф, для меня! — изнывал Дьюрька, кивая на какого-то старичка, в самом центре толпы. — Мне самому неловко — ты все-таки девочка, тебе удобнее… Пусть он вот на моем удостоверении участника мемориальского съезда мне распишется!

Высокий, худой, курносый старичок, с чуть свернутым на правый бок носом, обескровленными сизо-серыми губами и с обильными мелкими возрастными пигментными бобами на опушенной по кромке белым одуванчиком обширнейшей лысине (уже́ придававшей голове гигантский масштаб планеты, а еще и как будто надставленной, для дополнительного объема мозга, сверху на темечке куполком), нежным, нетвердым, срывающимся, но сварливым голоском сверлил мозг какому-то наглому, официозного вида журналисту с прической образцового милиционера:

— Репрессивные органы не могут сами себя реформировать! Так не было нигде и никогда, ни в одной стране мира! — худое лицо страстно говорившего старика выглядело так, как будто бы какое-то время назад вдруг резко сдулось, и висели вокруг губ и по обеим сторонам носа складки — и несимметрично свисали левая и правая бровь и верхние веки, по-слоновьи закрывая жгучие глаза, когда он судорожным движением снял — цепкой рукой — очки.