Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [166]

В левом проходе, ближе к сцене, в мигрирующих живых созвездиях, Елена вдруг увидела Благодина — одет он был в то же пальто, как когда он привел ее в квартиру к Дябелеву, выглядел так, как будто он только что сюда зашел, и сосредоточенно разговаривал с двумя (книжицей сбоку от него вставшими) молодыми людьми — а, заметив Елену, быстро, тихо и незаметно ей улыбнулся — со смехом в глазах. И тут же вернулся к разговору.

Но когда Елена пробилась к тому месту, где он стоял — Благодин будто растворился в воздухе: нигде его лица больше — ни в зале — ни в фойе в перерыве — видно не было.

Вот — Дьюрька, у которого Елена экспроприировала мандат, старается делать невозмутимое личико — но уже с красноречивым изгибом девчачьих выразительных губ, готовых расхохотаться: умилительно голосует правой ручкой, как на уроке, когда нужно отпроситься выйти вон — посреди леса поднятых мемориальских мандатов. А вот — Дьюрька, рослый, статный, с неровным пробором слева во взлохмаченных вихрах, в своем тоненьком детском синем свитерке с черными резиночками на рукавах, — около торжественной, опечатанной семью печатями, урны для голосования, опускает бюллетень, умильно вскинув бровки домиком, рука к руке со здоровенным лобастым хряком — актером Ульяновым в полосатом костюме («Пжлста, пжлста, ну будь другом, сфотографируй меня в тот момент когда он к урне подойдет! — тараторил он Елене. — Я матери фотографию покажу!») Как же смешно было, сидя в гостях у Дьюрьки, рассматривать сырые еще, только что молниеносно проявленные им и отпечатанные мемориальские фотографии! К Дьюрькиной ярости, несмотря на то, что пообещал он журналисту «Вашингтон пост» пригласить его в гости — и устроить интервью и со своей репрессированной бабушкой, и с «дочерью врага народа» — матерью, однако мать Дьюрьки, Ирена Михайловна, закатила сыну скандал, наотрез запретила «приводить в дом иностранцев», испугалась до жути, заявила, что Дьюрька, вероятно, смерти им всем хочет — короче, оконфузила бедного Дьюрьку, которому пришлось, после звонка домой, матери, из телефонного автомата, с полпути заворачивать Дэвида обратно, густо краснеть, и объяснять, что родные в паранойе.

Что касается всех Дьюрькиных «родных» — то это было не вполне правдой: «баба Даша», как ее звал сам Дьюрька (имя ее прошло сквозь странные метаморфозы советского времени — и из Деборы превратило ее в Дарью), — та самая, что оттрубила в лагерях, — ныне — тишайшая старушка со съемным слуховым аппаратиком в ушах — как раз в тот момент аппаратик проветривала, из уха вынула, и всей ссоры просто не расслышала, так что считаться проголосовавшей, ни за, ни против, не могла.

Зато, изнемогая от ужаса за сына, Дьюрькина мать набралась мужества пустить в гости (в их просторную квартиру на самом верхнем этаже в высотке, торчащей по адресу с довольно издевательским, учитывая историю семьи, адресом: на улице Свободы) Елену — чтоб взглянуть страху в глаза.

Оказалась Ирена Михайловна маленькой пожилой женщиной, чрезвычайно подвижной, шустрой, даже чуть нервически быстрой, и говорила с непрестанной сменой мимики на выразительном ярком моложавым лице, блестя черными глазами.

— Некоторые вот сейчас порочат Сталина. А Сталин, между прочим — мне, дочери врага народа, позволил получить высшее образование, выучиться, стать ученым! — заговорила чрезвычайно высоким, звонким, юношеским голоском Ирена Михайловна, улучив минутку, когда Дьюрька пошел на кухню ставить чайник. — Это всё благодаря Сталину! Я ему очень благодарна за это! Если б не он, я бы…

— Что вы такое говорите, Ирена Михайловна! — едва сдерживала эмоции Елена. — Сталин убил вашего отца! И чуть не убил вашу мать! И вас саму чуть не убил! Как вы можете такое произносить даже! Ведь это… Это предательство по отношению к вашим родителям!

— Вот ты говоришь, Лена, мой отец погиб… А кто знает — может быть, мой отец не хотел бы дожить до всей этой сегодняшней вакханальи!

Елена, трясясь от негодования и ужаса, выдохнула и вдохнула — не зная как ответить этой так сильно раненной многолетним страхом женщине — и вдруг увидела красные как помидор уши входящего, из-за двойных деревянных дверей-раскладушки, бледного Дьюрьки: Елена давно уже вычислила, что когда Дьюрька смущался — то краснел начиная со щек — а уши оставались белыми, — а когда злился — тогда наоборот — краснел, начиная с ушей. А потом уже млечно-белые щеки покрывались бордовыми полосами.

В квартире было неуютно — как-то все нараспашку — книжные полки с довольно богатым, по советским меркам, классическим выбором — но книжки всё какие-то не приголубленные; большие пространства оттиска лица жильцов не носили — хотя все и было увешано и устелено типовыми советскими ковриками, покрывальцами и застилками — и главного неуюта добавляли (в большом проходном кабинете в самом центре квартиры) коллекции синтетических полимеров — эти стеллажи кусочков разноцветного пластика с бирочками сразу превращали просторы во что-то нежилое, промышленное, безликое, не совсем человеческое.

— А мы, между прочим, дверь никогда не запираем — прямо как Сахаров! Я слышал, что Сахаров тоже никогда входную дверь не запирает! — бахвалился Дьюрька — к ужасу Ирены Михайловны, бежавшей поскорее запирать дверь.