Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [113]

К тому моменту, когда Елена подошла к Дьюрьке вплотную, консенсус между ним и маленьким выцветшим человеком, видимо, достиг крайней ноты доверительности — потому что Дьюрькин собеседник, снизив и без того неброский глуховатый голос, вдруг тихо предложил:

— Вы знаете, у нас здесь недалеко неформальный клуб собирается. Вот пойдемте, если хотите…

— Это где? — громко переспросил Дьюрька. — В каком-то учреждении?

Елена, пхнув Дьюрьку локтем, чтоб замолчал про учреждения, тут же ввернула:

— Конечно хотим!

— Ну вот замечательно. Вообще то, мы там собираемся по воскресеньям… Но сегодня — что у нас? Пятница? Там тоже наверняка кто-то будет. Это совсем рядом здесь — у одного человека на квартире. Такой как бы неофициальный…

Дьюрька густо покраснел, отошел и пользуясь гомоном и флуктуациями в толпе, на миг оттащил Елену в сторону за рукав и громко шепнул:

— Ну это уже слишком! На квартиру к кому-то идти! Какие-то подпольные сборища! И ты не ходи никуда! Слышишь?! — а, увидев насмешку в ее глазах, беззвучно крикнул одними только губами, яростно выгибая их и выпучивая: — Не вздумай!

Но как только Дьюрька вновь поравнялся с маленьким высохшим человеком, тот, прекрасно заметив Дьюрькино замешательство, живо улыбнулся:

— Вы не опасайтесь. Я даже фамилию вам могу свою сказать, чтоб вы были уверены. Чтоб вы не волновались, куда идете, — и с такой же живой улыбкой чуть поклонился: — Моя фамилия — Благодин. Александр Александрович. Так что пойдемте, если хотите. Милости просим. Я как раз сейчас туда иду.

Дьюрька побордовел — явно потеряв после этой бездоказательной бессмыслицы с фамилией всякие остатки доверия к визави.

Елена же, наоборот, крайне умилилась — что абсолютно незнакомый и безвестный человек вот так вот, с непосредственностью, оперирует своей хотя и благозвучной, но тоже абсолютно безвестной фамилией как лучшим документом. Хотя, впрочем, и фамилию мог спокойно выдумать, и историю про клуб, да и самого себя, заодно.

Не колеблясь ни секунды, как только маленький человек развернулся, и принялся торить себе путь в толпе, Елена шагнула за ним.

Дьюрька крепко схватил ее за рукав:

— Да ты что, вообще, соображаешь, что ты делаешь? А вдруг… А занятия в шюже?! Уже ведь пора идти! Ты что, не пойдешь?!

— Какие занятия… Дьюрька, ну не будь занудой! — в раздражении стряхнула она с локтя его руку. — Трус несчастный, — выпалила она уже отвернувшись от него. И понеслась догонять неожиданно необычайно быстро уходившего в толпе человечка, в ярости думая: «Вот так вот с комсомольскими секретарями связываться — хорохорится-хорохорится, храбрится-храбрится, а чуть что — сразу в кусты!»

Благодин быстро спустился в переход и вынырнул на противоположной стороне.

— Я не быстро иду? Успеваете? — переспросил он Елену, на полном серьезе, чуть притормозив на полсекунды и вежливо обернувшись — хотя выглядел он раза в два меньше нее, и раза в три коротконогее.

Она, смеясь, кивнула: быстровато — но успеваю. И Благодин понесся, еще быстрее, в сторону Маяковки.

По Горького Елена с Анастасией Савельевной гуляла в детстве тысячу раз, но сейчас даже на глазок знакомые старинные дома, и сталинский серяк напротив, и даже бетонный урод — «Минск», и разъезжие повороты в переулки, и грустноватые серые арки на другой стороне улицы приобретали особую загадочность — когда неслась она на полном ходу за маячившей впереди на расстоянии метров пяти низенькой макушкой таинственного (а может быть и мнимого) Благодина, с очень черными, очень редкими, зачесанными одной высокой грядкой назад волосами, на которую сверху приземлялась редкая крупная белая крупа.

В одну из арок, направо, перед самой Маяковской Благодин резко свернул, — они оказались в заднем дворе, грязном (впрочем, слегка, для виду, припорошенном быстро кончившейся бутафорией метели), пахнущем общепитовской кухней, с невообразимо загаженными фюзеляжами учрежденческих вентиляторов на нескольких нижних окнах — и хребтами на вынос лифтов. Благодин подал налево: шум улицы Горького иссяк — и заметная тишина заднего двора позволяла слышать даже тихие шаги этого, вообще бесшумного какого-то, человека; быстро прошагал до упора, до самого конца заднего двора, и, под железным ржавым козырьком, перед входом в подъезд, чуть затормозил — потыкав код в замке, приоткрыл дверь — и вопросительно замер, как будто в последний раз переспрашивая: «Ну что, идете?»

У обеих створок парадной двери были чудовищные цыпки. Крашены они были (вероятно в вишневый — но только по догадкам) лет сто двадцать назад. Стены и потолок в подъезде изъедены были желто-черной проказой. Запах… Нет, о запахе даже не думать — Елена задержала поглубже воздух — и мечтала только, чтобы квартира оказалась где-нибудь поблизости. Благодин бодро поднялся по ступенькам и свернул направо, в подъездную утробную полутьму. Что-то тяжело щелкнуло — и загорелся красный огонек, и в выси что-то заскрежетало и задвигалось. Лифт окружен оказался ржавой панцирной шахтой — наподобие той, что была в парадном у Ривки — но только еще гораздо старее. Даже дверцы лифта не открывались автоматически — а раскладывать их надо было как две лакированные двустворчатые раскладушки — поддевая за ручки: медянистые морские ракушки, левая из которых была изувечена и сорвана чуть не до гвоздей — словно кто-то зря искал в створках лифта жемчужин, а не найдя, в ярости порвал пасть моллюску. И только когда они вошли в лифт — и Благодин размашисто захлопнул задребезжавшую решетчатую внешнюю дверцу лифта и уверенным движением закрыл обе створки, — и нажал на пятый этаж — Елена вдруг испугалась.