Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [115]

— Так вот: я и говорю — если не разрешат провести из-за радикалов — будет плохо, а если разрешат на условиях, что мы радикалов в жопу засунем — будет еще хуже…

Наискосок от них, на противоположной от них стороне, сидел у окна круглолицый какой-то дурачок в русской косоворотке и глупо улыбался, глядя в окно.

Елена аккуратно присела на стульчик с мягкой обивкой у самой двери — потом подумала — и пересела на тот, что был слева, без всякой обивки, но зато и без пятен не известно как давно застывшей зеленой краски.

— Нет, да вы поймите: все переговоры проведены — ну не получится так! Прихлопнут и всё! — доносилось из угла, где секретничала троица.

Сильно пахло отсыревшим паркетом, старыми, нежилыми, непроветриваемыми потрохами квартиры и тленом гнилых, желтых, как зубы курильщиков, газет. Елена заскучала, подумала: «Зря я на Дьюрьку ругалась. Ничего здесь интересного и нету», — встала и пошла на розыски Благодина, чтобы попрощаться.

Миновав прихожую, добредя по полутемным кривым завихряющимся закоулкам сначала до захламленной кладовки, потом до туалета с ванной — она вдруг услышала, что в дальнем конце коридора происходит какой-то жуткий скандал — и оставшуюся, самую кривую и темную часть, осторожно наступая на то здесь, то там выпадающие какой-то подлейшей катапультой паркетины, шла уже по звуку: в кухне, к закрытой двери которой, со стеклянным прозрачным окошком, она вышла (темная, закопчённая старомосковская кухня, заставленная какими-то дряхлыми высокими тумбами с ящиками, показалась ей гигантской по сравнению с их с Анастасией Савельевной закутком — что вширь, что ввысь), за столом, где она сразу заметила раззадорившегося с чего-то вдруг, с разгоревшимся лицом и сверкающими в полутьме глазами Благодина (который все еще не разделся и так и парился в пальто и шарфе), и вскочившего во весь рост Дябелева во главе стола, с нервозностью пытавшегося изобразить невозмутимую гримасу на дергавшемся лице, — сидели (почему-то не включая электричества и довольствуясь замызганным растворчиком света, сцеживающимся сквозь зачем-то наглухо задвинутые занавески — еще отвратнее, чем те, что висели на левом окне в гостиной — так что когда настой света достигал цветной клеенки, застилавшей стол, то становился ровно таких расслоенных бурых оттенков, как плесневый «гриб», который иные московские хозяйки выращивали на кухнях в банках — для брожения сомнительного напитка) еще человек семь — и базарили, кроя друг друга все той же загадочной нецензурщиной:

— Нет, вы подождите тянуть одеяло на себя!

— За основу, да только же за основу! Не тревожьтесь же вы так!

— А я хочу подложить гарантию, что потом не будет сюрпризов!

— Ах вы сюрпризов не хотите — а тогда и вообще ничего не будет!

— Да-да, дострахуетесь до того, что не встанем и не ляжем! Как вон с МГДСДО и ЦДПФЛ получилось!

— Ну это вы, положим, не встанете и не ляжете — а мы тогда, отдельно, своими силами, соберем своих членов и покажем вам кукиш!

Елена сочла за лучшее к двери вплотную не подходить, тихо развернуться и уйти восвояси.

В прихожей она уже намеревалась надеть куртку — и выйти не попрощавшись, как вдруг наткнулась слева на еще одну дверь — которая до этого, видимо, была заперта, и которую прежде, из-за потемок, она даже и не заметила: теперь дверь была приоткрыта — и, как оказалось — когда Елена невольно тут же с любопытством туда всунула нос — вела в светлую маленькую узкую комнатку. На застеленной сине-белым, в крупный цветочек, льняным покрывалом панцирной кровати слева сидела давешняя смешливая молоденькая женщина в нелепо-серийной блёклой каштановой кофте, и чрезвычайно быстрыми движениями, как будто надеялась высечь искру, расчесывала пластмассовой расческой, наклонив голову набок, свои красные стриженые волосы — а подружка ее у тумбочки между изножьем кровати и окном, стоя, разбирала (ловко внедряя боевое острие красных, как будто бы под цвет прически первой женщины выкрашенных, длинных лакированных ногтей как скальпель между бумагами) эстакаду каких-то печатных работ. Больше в комнатке ничего не помещалось — узенький проходик справа был заложен кипами бумаг.

— Заходите, заходите! — заметила ее женщина, сидевшая на кровати — и тут же, накренив лоб, принялась яростно зачесывать и так уже стоявшие дыбом от электричества волосы себе на лицо, отдувая залетевшие ворсинки с бордовых, накрашенных губ. — Садитесь! Вообще-то это комната Вадима, но — заходите! — он нам разрешает!

— Вот последний номер — читали? — каким-то светлым белым квадратным пятном помахала ей вторая женщина от окна.

Елена мотнула головой и цопнула в руки свеженькие бумажки, что ей протягивала женщина. Стопка, страниц в пятьдесят, скреплена была только большой гнутой канцелярской скрепкой, и имела комичный по претенциозности титул, грязновато отпечатанный заглавными буквами на машинке в центре шапочной страницы: «Вольная мысль».

— Только домой не уносите, ладно? А то у нас две машинистки в роддоме — тираж совсем маленьким получился… — как сквозь сон услышала Елена, уже на весу разглядывая листики, с удовольствием взвешивая их на ладони — и борясь с желанием их понюхать — как нюхала все свежие книги и альбомы по искусству, обожая запах кристально-чистой целлюлозы — в данном, впрочем, случае уже предчувствуя наоборот жуткую обонятельную засаду. — А вы на машинке, случайно, не…?