Раскаты - [46]

Потом сообща доставали упущенное Варькой ведро, вскипятили и пили чай из железных больших кружек, прикусывая доставленным лесничим кусковым сахаром. А после завтрака Сергей Иванович первым взялся за топор.

Когда предзакатное солнце вызолотило вершины дубов, над срубом уже встали широкие стрелы стропил. Леспромхозовские Петры отнекались от приглашения Сергея Ивановича ехать ночевать в деревню, решили они сходить на Верхний синявинский пруд искупаться, смыть с себя пот и сор, а остальные сели на телегу, и Воронец легко покатил ее под гору. Смотрелось дело так, будто Сергей Иванович уговорил Федора Савельича и Ваню Воинова не тащиться через лес до лесничества и кордона, а сночевать разок у них, но те заране знали подкладку этих его речей: ввалимся в дом столь большой и важной ватагой — устоит Марья-матушка, язык придержит и слезу не пустит. Оно и вышло в точности так, как он задумал. Марья лишь чуток всхлипнула да пошмыгала, несильно отталкивая прильнувшую Варьку, — зятька, правда что, близко к себе не подпустила, — да и побежала готовить ужинный стол. За ним, скорым и небогатым, и порешили: с утра свести молодых в сельсовет да расписать по порядку, чтоб длинные языки не чесались (эвон какими долгими глазами провожали их из окон и с крылечков, когда ехали улицей с кордона), а свадьбу попозже справить, когда дом их лесной жильем станет. Пошучивая над Варькой и Алексеем («На печи пусть спрячутся». — «А не то в хлеву вон!» — «Да к чему, пущай в баньке сночуют…» — «На-адо б им баньку затопить!»), разошлись мужики кто в сени, кто на сеновал. С последними ушел и молчаливый, серьезный очень Алексей: уловил он каким-то внутренним чутьем, что с матерью Вари нужно держаться только серьезно, что шуток никаких тут ему не простят. Варька же, давно спрятавшаяся в своей горенке, вышла оттуда на цыпочках, когда вконец утихло в доме, и шмыгнула под одеяльце к матери. Марья и теперь не выронила лишнего слова, лишь погладила горячо прижавшуюся к ней дочь по волосам и шепнула ласково: «Да спи уж, спи, хитрюшка-неслушка. Приду завтресь к вам, не сладко, чай, справляться там одной…» Варьке очень захотелось заплакать, но как-то умом, а в груди было тепло и покойно, и она, шмыгнув пару раз по-материному, уснула быстро и сладко.

А назавтра на кордоне состоялась целая помочь. Уж ей-то, людной да веселой, порадовалась Варька — нет, уже Варя, не Варя даже, а Варвара Сергеевна Морозова… — порадовалась несравненно больше, чем расписыванию в сельсовете, от которого остался в душе один холодок. С утра отец сходил в дом к Макару Кузьмичу, и пошли они — жених с невестой, родители ее и Наталка с Ваней Воиновым в свидетелях — в сельсовет, провожаемые редкими пока взглядами: мужики синявинские и не все поднялись еще, а бабы звенели-звякали подойниками во дворах. Председатель Совета, тусклый со сна и недовольства, нехотя спросил о согласии молодых стать супругами, при нехорошей тишине долго писал бумажки о браке и, с кряком стукнув наконец печатью, сунул свидетельство Алексею. И не поздравил даже — знать, не остыла еще обида за Степку своего, а может, просто обозлен был всерьез, что подняли ни свет ни заря, как на пожар. Обратно шли уже при народе: пело Синявино журавушками, запасаясь на день воды, скучивалось у дворов атаманистых баб, что и на поле, и с поля всегда впереди, перекликалось да перешучивалось через улицы. Пришлось отцу и на поздравленьица отвечать, и на свадьбу приглашать, и подковырки соленые отбивать. Ему помогал Федор Савельич, мать и Ваня Воинов помалкивали, а Варька всю Линию-улицу протаилась за спиной Алексея, неожиданно спокойного и уверенного, словно не впервой ему было видеть и слышать все это.

Раньше Варе не приходило подумать обо всей деревне разом — каждый двор был отдельным, со своим хозяином, хорошим или плохим человеком, — а тут привиделось Синявино вдруг одним лицом, составленным из множества-множества глаз: смеющихся, нахальных, обшаривающих с головы до ног. И не понравилось ей это лицо, такое большое, что и не различить было ни доброго, ни злого взгляда — одна холодная строгость да насмешка в них, в тех несчетных глазах. Показалось, что и спрятаться-то некуда от них, глаз этих сквозных, — везде видят они, — но на кордоне и сама не заметила, как спали с рук, ног и самого сердца вязкие путы, опять повеселела Варя и решила, что ничего тут непонятного и нету. Оно ведь на самом деле сразу видно, кто на тебя как смотрит: одни — со злобой-завистью-насмешкой, другие — просто любовно, чувствуя с тобой душевное родство, что ли. А сюда, строить ей дом, сошлись люди только с любовными глазами — вот и легко ей с ними. На самый край опушки вышла встречать их Онька («Вон Онька — Ванькина женка!» — немудрено сочинил тут же Федор Савельич, и даже этому все засмеялись дружно) и прямо по-сестрински расцеловала Варьку; у сруба, рядом с милыми леспромхозовскими Петрами, сидели объездчик Матвей Голованов и сын лесничего Григорий — мужики тоже с добрыми глазами; а в срубном окне, не подровненном еще, торчала взрослая мордочка маленького Федьки. Ему больше всех обрадовалась Варька: вытянула его из сруба, чмокнула в пухленькую щечку и закружила, завертела, подхватив на руки. Федька не очень противился, но сошел с ее рук по-взрослому покрасневший и поднадутый.