Раскаты - [23]

Федор Бардин пощупал доску рядом с Железиным — крепка ли, вдруг да треснет под ним — и сел с краю, над чурбашком, врытым в землю, оно надежнее. Отвечать не спешил, сидел и причмокивал губами, круглое лицо казалось совершенно округло-плоским, словно забыли прилепить к нему нос, губы и подбородок: это вечерняя темь размазала и без того плавные от полноты — или заполненные жиром? — черты лица его.

— Выкладай, чего сказать хотел, чем припугнуть. Не больно мы с тобой дружки, чтоб зазря ты меня видеть хотел.

Сергей Иванович вроде бы спокойно говорил, но слышался в голосе его такой натяг, которому невозможно держаться долго. И это уловил Бардин, хмыкнул и сказал ободряюще:

— Да ты не волнись, Иваныч. Нам с тобой нечего делить. И не гони, я тебе не сивка-бурка. Дай передохнуть малость, тяжелый выпал денек, запарился я. И насчет пугать шуткуешь опять же. Сам говоришь: не брат-сваты мы с тобой, а сторонние люди и друг дружку не касаемся.

— Это где же ты так запарился? Что-то не замечал я, чтоб ты больно запаривался в колхозе.

— Пусть дурак чертоломит за пустые палочки, ети вашу дышло. С меня и минимума довольно. А где я был, там меня уж нету. Это уж мое, так сказать, личное дело.

Разговор складывался совсем не так, каким представлял его и хотел Сергей Иванович. Начинало смахивать на дружескую подначку, не иначе. Не с того, что ли, начал он, не тот голос взял? Да нет, в лоб тут надо бить, с размаху, по-другому эдаку глыбу с места не стронешь, хоть век топчись около нее.

И подтянулся Сергей Иванович к Бардину, в упор всверлился здоровым глазом в ленивое его лицо.

— А я знаю, Бардин, где ты был и что делал сегодня. Жаль только — поздно догадался… Запасики давние с Пади сплавлял? Ну и как — богато разжился? Надолго насытился?

Наконец-то ожило старательно скучающее лицо Федора Бардина, щелки глаз раздвинулись, и пухлые голые веки встревоженно дрогнули. И ответил не сразу — знать, не думал он, что Железину столь много ведомо, и подрастерялся, выискивая новые ходы. Да не нашел их сразу и тоже повел разговор опасливо в лоб:

— Все шуткуешь, Иваныч… — бормотнул глухо. Но тут же выпрямил голос, окрепчал его. — А коль и сплавлял — тебе-то что за дело? Убей бог не пойму я: что за собачья привычка у которых соваться туда, где их ништо не касается? Чего ты последние дни шебутишься, какой прок ищешь? Жил бы себе, не искал болячек, ети вашу дышло…

— Спрашивать, гражданин хороший, буду я, — прервал его Сергей Иванович, сам удивившись своему голосу, прям-таки судейскому. — И ты знаешь, что так оно и должно быть, давай уж до конца нараспашку.

— Нет, ты гляди на него… ты скажи, Иваныч, скажи: какой прок ищешь? — заторопился Бардин, споткнувшийся было и не знавший, что отвечать. — Ты прямо скажи. Не мальцы мы с тобой, чтобы соплю толочь. В любом деле всяк свой прок ищет, а я убей бог не пойму, чего ты-то шебутишься?

Сергей Иванович взглянул на него с интересом — эвон, мол, какие фундаменты ты подбиваешь под дела свои! — и ответил по-прежнему грубо:

— Сказал бы я тебе, какой «прок» ищу, да не поймешь ты, дубина стоеросовая.

— А ты гляди, и допетрю, — не обиделся Бардин, радый тому, что удалось-таки повести разговор в сторону. — Аль ты меня совсем в дураках числишь?

— Ну-у, где там в дураках! Ты у нас мужик умный. Чересчур даже кое в чем, смотрю я… Только ум-то у тебя кривой, неправедный. Никак ты по-человечески жить не хочешь, все тебя на кривые дорожки тянет.

— Это как же понять — «неправедный»? — живо, без прежней оттяжки спросил Бардин. И, облегчаясь, даже словами опять играть начал: — Чевой-то не доходит до меня, убей бог не пойму. И впрямь, что ли, дурак?

— Не дурак, а строишь дурачка. Думаешь, дурачкам жить легче — вот и корчишься. — Сергей Иванович не скрывал досады: не той дорожкой пошел разговор, как ни старался он держать его прямо. — А коль и в самом деле не понял, разъясню я тебе: неправедный — это значит, правды людской не признаешь, топчешь ее, как своей скотской душе угодно. Понял теперь?

— По-онял…

— Вот тут-то как раз и навряд ли. Честным людям этого и понимать не надо, праведность они в душе носят. Раньше я еще мог бы поверить, что ты хоть головой, да сможешь это понять, мог бы поверить до пожара, а теперь… Теперь нет, не верю. Теперь ты для меня не человек, а зверь лютый. Вот к чему пришли мы с тобой, Федор Бардин.

Сергею Ивановичу и вправду надоело сидеть и растабаривать с ним, решил он покруче повернуть разговор.

— И ты, значит, взялся выслеживать того зверя? — Бардин долго поворачивал к Сергею Ивановичу неудобное на скамеечке тело, повернул наконец и колыхнул лицо усмешкой. — Чепуху несете, гражданин… как уж вас ныне… гражданин прокурор. Ничего такого нету. И зверя нету, и… следов тем боле.

Случаются иногда такие тугие встречи, такие разговоры внатяг, которые напоминают смертельную охоту: и охотник, и намеченная им жертва чувствуют друг друга столь остро, словно общее у них тело и нервы, каждый самый тонкий толчок в одном мгновенно отдается в другом, и оба знают наверняка, что ошибиться нельзя ни на шорох, иначе — конец. Но пока и Сергей Иванович в своей домовитой прямоте, и Федор Бардин в глубокой затаенности и показной растерянности полагали, что не сделали ошибок и что все идет так, как хочет он, а не другой. Железин открыто держал себя охотником, Бардина отводил в жертвы, и тот с усмешкой принял его условия. И не только принял, но и стал подыгрывать, делая вид, будто он и в самом деле осторожничает и петляет, как положено жертве. Впрочем, в игре их была и вторая подкладка: Сергей Иванович при всей откровенности не выдавал своих намерений, а Бардин, хотя и чувствовал, что пока переигрывает «охотника», томился именно незнанием этого. Своих же намерений Бардин не скрывал: давай жить тихо-мирно, не мешая и не трепля нервы друг другу.