Раны любви - [16]

И такой красивой показалась Марусе эта рука, «страдающая рука», — прибавила она в своем уме, — что страстно захотелось ей поцеловать эту руку…

Он написал название города.

— Простите, с вас еще пять копеек.

И Маруся уже жалеет, зачем она сказала эти грубые, денежные слова. Невелика беда. Могла бы она и сама внести такую сумму…

А прекрасный голос звучит уже с удивлением и иронией:

— Но как вы узнали, m-lle, что нужно в Ялту?

Маруся смешалась.

Действительно, как она сделала такую ошибку? Зачем она так грубо выдала тайну?

И смущенным голосом, сильно заалевшись, она тихо произнесла:

— Но ведь вы по этому адресу отправляли телеграмму вчера, а у меня память хорошая…

— Даже слишком хорошая, — неожиданно резко отвечает он и, круто повернувшись, быстро уходит.

А Маруся сидит, точно ее кто-то ударил по голове. Мысли сразу спутались, и только одно ясно чувствовалось, что он рассердился, и что она совершила нехороший поступок…

Вечером пришел ответ:

«Романтизм. Повторяю — терпение. Мама — человек предрассудков. Сразу нельзя. Не приезжай».

Маруся возненавидела ее.

Она — Надежда Аркадьевна Осьминина. И адрес отвратительный — Виноградная, дом Глинки.

И Маруся чувствует беспредельную ненависть к этой женщине, к дому, где она живет, к улице, где этот дом находится.

И сидела, ожидая вновь его, с его телеграммой всегда такой пылкой, страстной, прямой и смелой.

На этот раз пришла горничная.

Красивая, подвижная блондинка, на лице которой были написаны все городские пороки.

Быстро протянула телеграмму и быстро сказала:

— Двенадцать всего слов. Пожалуйте, семьдесят пять.

И протянула деньги.

«Приеду. Не могу. Целую. Ника».

Горничная ушла. И от нее остался запах какого-то скверного, острого, как уксус пахнущего одеколона. И остался на душе Маруси осадок какого-то скверного дела, какого-то скверного настроения от этой горничной, такой наглой и, по-видимому, знающей все секреты барина.

Телеграммы прекратились.

День за днем ждала их Маруся. И не было их.

И не появлялся тот красивый и нервный, и его горничная не приходила тоже.

Уехал он. Уехал. Слишком сильно любит он. Слишком сильно страдает.

И поехал разрушать все препятствия. И, наверное, победит их. Он ведь смелый, как рыцарь. Глаза у него рыцарские и такая тонкая рука с длинными пальцами…

И Маруся погрузилась в дрему от мыслей о нем. И шел ее трудовой день незаметно. И, когда вернулась она домой, тотчас сладко заснула она, и ей снились новые прекрасные сны.

Видела она его и ее.

Оба стояли пред нею. Он — такой благородный и смелый.

Она — жалкая и падшая.

И он прощал ее и, как облако тая, уходил от нее. Она звала и плакала, а он ей говорил, уходя, что нельзя издеваться над сердцем.

И вдали он сиял сладостным ореолом и был прекрасен.

* * *

Прошел месяц.

Маруся тосковала в первые дни, как в тот страшный для нее период жизни, когда она влюбилась в двоюродного брата подруги Гречиной, студента, являвшегося каждое воскресенье на прием.

Она влюбилась в него стремительно, как только увидела его высокую, несколько сутуловатую фигуру и его смущенное от застенчивости лицо. Не разобрала, что он и кто он, и сразу влюбилась.

И когда, через неделю, узнала, что он уехал с каким-то эпидемическим отрядом на Волгу, Маруся в тоске перестала есть и спать и исхудала сразу в несколько дней…

А потом сразу оправилась…

Студента она больше не видела и не знает, что с ним. Но тоска оставила свои следы.

Точно кто-то прикоснулся к сердцу и грубой рукой проложил в нем грубые черты.

Так тосковала она и в эти дни.

Как и тогда, она ничего не ждала. Ни на что не надеялась. Только смущали сны, которые создавали такую близость. С ним, с любимым…

Но разве этот, дававший нежные и страстные телеграммы, — любимый?

Маруся припоминает его лицо.

Из смутных впечатлений прошлого встает вдруг яркий облик его.

Он подписывал всегда телеграммы «Ника».

А внизу четко стояло:

«Верхотуров. Сергиевская, 80».

Милый Ника!

К тебе несутся мечты!

Вот твое лицо наклонилось ко мне, когда ты подаешь телеграмму. Загадочное лицо.

Так печально глядят твои глаза. И так красиво оттеняет их печаль неровная и скромная алость щек.

И так просто твои прекрасные руки с длинными пальцами протягивали телеграмму.

Милые руки! Они умеют ласкать. Как горячо сжимают они ту, которую любят…

Отчего они не сжимают ее, Маруси?!

И Марусе становится холодно и жарко.

И чем больше она думает о нем, тем жарче ее мечты. Тем ближе она чувствует его и тем страстнее ей хочется увидеть его…

И вот в тот вечер, когда лил дождь в Петербурге, когда было скверно на улицах, грязных и нагло грязью своей блестевших, когда человеческое одиночество на улицах чувствовало себя особенно тревожно, — в этот вечер пошла Маруся на Сергиевскую, к дому № 80.

Ничего не думала Маруся.

Шла машинально, как она выдавала деньги и выдавала телеграммы.

Но что-то внутри говорило о надежде.

Она шла бодрой походкой и ничего не думала. Но чувствовала, что ничего не думает, и удивлялась. И не могла объяснить, почему вдруг такие провалы в ее мыслях образовались только теперь?..

Она подошла к дому № 80 и оглядела его пытливым взглядом.

Дом, как дом. Видно — барский. Везде спущены шторы. И из-за них виден тусклый свет. Где же он?