Раны любви - [13]

Ну, а мама моя, как только я вышла замуж за Петю, решила, что у меня золотые прииски. И стала меня постоянно угнетать денежными просьбами. Посылала я, посылала ей. А она все больше и больше просит. А Петя прижимает и прижимает меня деньгами.

Ребенка своего люблю я, как можно любить первого и единственного, потому что больше детей у меня не будет. Так доктора сказали.

И во имя ребенка начала я лгать.

Лгала, утаивая от мужа деньги. Лгала, подавая ему фальшивые счета. Лгала всегда и везде. И чем больше мать просила денег, тем лживее и лживее была я.

Наконец, произошло раз очень страшное. Вернулся домой мой Петя. Лица на нем нет. А утро было. Что с тобой? — спрашиваю. — Двадцать тысяч клиентских денег проиграл!

Остолбенела я.

А Петя говорит:

— Ты как-то рассказывала, что у матери твоей есть небольшие деньги. Телеграфируй ей. Если пришлет, с большим процентом верну ей.

А я, действительно, солгала. Чтобы не дать повода ему к каким-нибудь сомнениям относительно меня и денежных расчетов, я ему как-то сказала, что мать моя достаточно зажиточна и ни в чем не нуждается. Для ребенка ведь все делала…

Тяжело мне было. Ведь разумный человек я. Но что же поделаешь?

А Петя настойчиво говорит:

— Неужели твоя мать сделает такую подлость и откажется поддержать меня?

Я ответила: „хорошо“.

Встала с постели и стала думать…

Не хочу больше говорить. Грубо все это — и мы все, — и вы, мужчины, и мы, женщины, — одинаково подлы.

Продалась я. Достала мужу денег. Правда, не двадцать тысяч, а только пять. Но он обернулся, выкрутился и с тех пор, при каждом затруднительном случае, обращается ко мне с просьбой послать телеграмму матери.

И я посылаю телеграмму. То есть, иду к…

А мать, как назло, все больше и больше требует от меня, грозя, в случае отказа, приехать в Москву вместе с ребенком.

И я время от времени продаюсь. У меня есть слава. Среди этой проклятой знати я слыву „Красной Маской“, потому что не пред всеми я открываю свое лицо. И потому что пред всеми я всегда во всем красном… Цена и цвет моей крови… Понял?

Ты молчишь? У тебя на сердце лед? Ты бросишь в меня сейчас камнем? Брось, брось… Мне легче, если убьют меня камнями, чем волочить по грязным улицам и притонам такую жизнь…

А мой сыночек… Его последняя карточка…

Ну, запиши все это в свою записную книжку… И напиши роман продажной женщины… Все честные женщины будут плакать, читая его. А ты будешь плавать в море славы. Ну, записывай же скорее! Сочини… Прибавь… Ведь я так глупо все рассказала тебе. А ты ведь опишешь так ярко, сочно…

Слушай, ты молчишь?.. А я вот что скажу тебе. Хочешь меня?.. Посмотри, я пред тобой встану вся нагая. Сначала в красном трико, от которого все сходят с ума и платят мне безумные деньги. Я ведь дивно сложена. Как Венера. Лучше. Потому что лучше Венеры я знаю все секреты современной любви. Я тебя научу…

Ты молчишь? Прощай!»

VIII

Беженцев уехал из России. Три года он скитался по всем закоулкам земного шара. И только, когда его средства пришли к концу и когда с родины начали писать ему, что его забывают и что критика уже издевается над ним, как над повергнутым кумиром, Беженцев вернулся в Петербург.

Пред отъездом он просил квартирную хозяйку беречь всю полученную корреспонденцию. Вернувшись, он нашел бесконечную груду писем. И, нервно перебирая их, он искал одного почерка, незнакомого ему, неизвестного, но от нее, от Ольги, письма ждал он.

И, разорвав несколько конвертов, он, наконец, нашел.

Письмо было получено только месяц тому назад, когда Беженцев был в Швейцарии и собирался в Россию.

Помечено оно было «Давос».

И были в нем такие строки:

«Я умру через месяц. Так признался мне доктор, который меня любит, хотя и называет меня типичной истеричкой. И я вам пишу, чтобы сказать настоящую правду. Я вам тогда лгала. Мать давным-давно умерла. Ребенка у меня не было. Я вас полюбила давно, задолго до встречи с вами, полюбила так, как только мы, русские, можем любить наших писателей. Когда вы пришли к нам, я чувствовала, что погибну в бездне. Я могу любить один раз. А вы… вы ищете материала в наших ломающихся от ваших поисков сердцах. И я испугалась своего будущего несчастья. А Петруша спас меня от бездны настоящей. Дал мне покой. И когда вы пришли и зажгли меня своим безумным огнем, я предпочла солгать… Предпочла сломать ваше слишком гордое и уверенное в себе сердце… Предпочла возвести на себя самое позорное обвинение… Лишь бы не броситься малодушно в ваши объятия, сила, властность и страсть которых до сих пор жгут меня…

И разве я не права? Ведь вы отвернулись от меня. Помните, я хотела поцеловать вас после исповеди, а вы — вы утомленно закрыли глаза… Ведь вы позорно убежали в тот же день от меня после моего мнимого и лживого признания. Вы побоялись подойти к человеку, который в падении своем сохранил любовь к вам, как к писателю, а потом любовь к вам, как к самому лучшему, самому обаятельному человеку в России. И вы отвернулись от проститутки, вы, чистый человек, у которого было, конечно, не меньше похождений с женщинами, чем у любой проститутки с мужчинами.

Но я на вас не сержусь. Я благословляю вас.