Ранние рассказы - [4]

— Честь имею поздравить вас, Елпидифор Перфильевич… — проговорил, задыхаясь, один заседатель, Петр Петрович Выжимкин.

— Дай бог вам многия лета здравствовать, — прошипел другой — Васильем Васильевичем Постромкиным звали.

— Вам и деткам вашим… — сказал в свою очередь Михаил Венедиктович Прж… Прж… ей-богу, теперь не помню — польская фамилия, мудреная такая, да нужды нет — и стряпчий такой же был, так что-то вроде Пчихжицкого. Не припомню хорошенько.

— Покорно вас благодарю, господа, — возгласил исправник. — Приходите-ка ко мне вечером. Фу-ты, пропасть! Что это за гадкая дорога! Это все Митька Крашенинников не чинит. Уж я его, мошенника. Вчера так растрясло меня, что ужасть.

— А откуда прибыть изволили? — сказал безгласный до сих пор секретарь, в молчании дивившийся росту, дородству, уму-разуму, красоте Елпидифора Перфильевича, величественно развалившегося в креслах.

— Да из Кондратьихи, был на следствии. Да чего — лошади разбили было. Знаете, Петр Петрович, там за Ивановским-то околицу? Вот ехал я тут…

И свысока, басом, начал он внимательным слушателям рассказывать о своем несчастье. Разговор перешел к винам, потом к холере, о которой были уже кое-какие слухи, потом о протопопе черноградском, потом об лекаре Карле Карлыче, а тут об городничихе, о том, от какой болезни лечил ее Карла Карлыч, а там — бог знает к чему, а в заключение всего пошли все на закуску к Елпидифору Перфильевичу.

— Запишите что-нибудь в журнале-то, Николай Максимыч, — сказал плешивому секретарю Елпидифор Перфильевич.

— Слушаюсь, — сказал Николай Максимыч и задумался. Должно быть, стихи сочинял, также стихотвор был и писал следующие послания:

Ликуй, ликуй, ты наша мать!

Не знаю я, что бы тебе сказать…

Все ушли. Посидели у Елпидифора Перфильевича, поговорили о том, что губернатор собирается ревизовать Черноград и уезд его, пошли толки, предположения. Наконец заключили тем, что все пошли домой, а Елпидифор Перфильевич хотел было уже идти на табачную грядку, но вспомнил, что уже зима на дворе, и потому пошел спать.

О ТОМ, КАКИЕ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ У ЕЛПИДИФОРА ПЕРФИЛЬЕВИЧА И КАК СОБРАЛИСЬ К НЕМУ ГОСТИ

На стенных часах, что стояли в зале у Елпидифора Перфильевича, из-за дверцы выскочила кукушка и прокуковала пять раз. Вместе с тем, как она куковала, часы в колокольчик тоже пять раз прозвонили. А как и кукушка откуковала, часы, отзвонив, заиграли репетицию. Вот, господа, так уж репетиция! Что это, подумаешь, человек-то? На какие уж он хитрости ни поднимается в нынешние годы? Ну кому бы, позвольте вас спросить, в старинные времена пришла такая блажь в голову, чтобы часы со всякими концертами построить? Нет, что ни говорите, а мудрены нынче стали люди — такие штуки выкидывают, что и ума не приложишь. Вон в «Московских Ведомостях» хоть, что ли, чего там нет? Господи боже мой! Вот пишут, что люди, заместо того, чтобы на паре лошадей разъезжать, катаются себе на паре, вот что с кипятку бывает. Да еще из чугуна дороги делают. Вот так премудрости. А это еще — ухитрился же какой-то немец, должно быть, из сала воск делать. Что же? Ведь сделал, да еще как-с — побелее воску-то. Не верите, господа? Да я сам видел прошлого года у прокурора, как в Троеславль по старым делам ездил. Хитры, хитры люди стали, а немцы еще хитрее. Да-с, а я об часах ведь говорил; так славные часы эти были — Елпидифор Перфильевич их на ярмарке достал. Купил ли он их, так ли где ему бог послал — дело закрытое. Уж куда же, чай, купить ему — известное дело, исправник, а у исправника, сами знаете: всякое деяние благо и всякое имение благо — приобретено полюбными сделками. А уж такие часы, что просто-напросто мое почтение. Со всего Чернограда, бывало, все благородные приходили по ним свои поверять. Оно, конечно, кто их знает, может быть, и так приходили, не для того, чтобы часы поправить, а просто позакусить да исправничьей водочки пропустить. А водки славные у Елпидифора Перфильевича водились; каких не было: и донная, и трифольная, и мятная, и всякая другая, ну чудо что за водки. Подойдешь к столу, так глаза и разбегаются, из которого бы графина выпить. Городничий, что в походах в немецких землях бывал, говорит, что и во Франции и в Париже таких водок нет, а про Туречину и говорить нечего — там хмельного не употребляют.

Ну-с, вот прокуковала кукушка. Что же? — из кабинета вышел сам Елпидифор Перфильевич, красный такой, и сам глаза бумажным платком протирает. А за ним шел Петр и подал ему трубку саратовки… А из гостиной вышла Матрена Елистратовна, да такая расфранченная, распомаженная, что точно как губернская барыня в Христов праздник до обедни.

— Уф! знатно соснул! Петрушка, приготовь умыться. Матрена Елистратовна, все ли готово по вашей части?

— Все готово, батюшка Елпидифор Перфильевич, все приготовлено как ни на есть лучше.

— И закуска?

— И закуска, и все, все, что называется.

— То-то, то-то, смотрите у меня, чтобы все было у меня отличительно. Сами знаете, майор с офицерами приедет. Я к нему нарочно в Воронцово заезжал.

— Уж не беспокойтесь, все будет в самой модной пропорции и в политической полированности. Я вот недавно на крестинах в Троеславле была, ну там, знаете, губернские люди, так с них я возьму пример и поставлю все в бонтонности. Я ведь не судейша какая-нибудь — она вот намедни свои именины справляла, да и справила так, что и курам на смех… Что вы думаете? Ведь барыням малиновки по третьей недостало. А еще приглашают тоже. Уж звали бы свою братью — необразованных, а то зовут и нас, полированных. Уж не срамились бы лучше.