Ранние рассказы - [2]

Господа, господа, да вы столько мне надавали вопросов и исторических и генеалогических, что вдруг и с мыслями не соберешься. А главное дело вот в чем — отвечать-то на эти вопросы больно мудрено. Елпидифор Перфильевич формулярного списка своего мне не показывал, говорил, что чернилами залит, что я ничего не разберу. Старожилы говорят, что он лет через пять после француза приехал в Черноград, а где сперва служил — кто его знает? Городничиха говорит, что он прежде по питейной части служил; а правда ли это — дело закрытое; городничиха и соврет — не что возьмет. Уж натура ея такова, прости господи! Секретная летопись повествует, что он рождение получил в московском воспитательном доме. Впрочем, это ведь в летописи сказано, следовательно, по-нынешнему, это миф, на это должно смотреть тем же взглядом, как на Ромула, Девкалиона, Кая Юмерса, Рюрика и иже с ними, вот что нынешние историки уволили в бессрочный отпуск которых.

Елпидифор Перфильевич был женат, но сожительница его давно помре и оставила четверых детей, мал мала меньше, двух мальчиков да двух девочек. Сироточки! Живет Елпидифор Перфильевич так: дома не дома, в гостях не в гостях; две недели по округе ездит, потом денька на два домой завернет, потом опять в округу, потом опять домой. А уж как домой-то приедет — вот пиры-то! Господи твоя воля! Что за угостительная душа была! Бывало, приедет в город часу в третьем утра, а уж в седьмом весь Черноград об этом знает. Вот и пойдут все благородные мимо его окошек, будто так, для прогулки. Подойдут к окну, у которого сидит Матрена Елистратовна, теща и домоправительница Елпидифора Перфильевича. Пойдут, бывало, Петр Алексеевич Витушкин (судьей служил), Михайла Леонтьевич Постромкин (заседатель уездного суда), лекарь Карла Карлыч. Сперва чин чином шапки скинут, все разом. «Мое почтение» скажут; потом Петр Алексеевич один о здоровье спроведает.

— Здоровеньки ли, Матрена Елистратовна? Как бог милует?

— Слава богу, батюшка Петр Алексеевич, живу вашими святыми молитвами. Здравствуйте, Михайла Леонтьевич, Карла Карлыч. Что Варвара Михайловна? Как ее бог носит? — прибавит, бывало, обратясь к Петру Алексеевичу, а о его здоровье не спросит — как это можно? Неполитично спросить мужчину о здоровье. Пожалуй, чего доброго, Карла Карлыч услышит, а городничиха сплетню сплетет.

— Благодарю бога! Что ей делается? Пеншит помаленьку! — отвечает Петр Алексеевич.

— Ну, слава богу, слава богу! Что, в суд, что ли, идете, батюшка Петр Алексеевич?

— Да, матушка, в суд; да голову что-то ломит, так я и думаю себе: похожу пока до суда-то по улицам, да вот и встретился с господами. Рано ведь; еще в присутствие-то успею.

— Рано, рано, батюшка, час восьмой еще — только!

— А что, не Елпидифор ли Перфильевич приехал сегодня?

— Приехал, приехал, Петр Алексеевич!

— То-то я сегодня на заре слышу колокольчик. Думаю себе, что бы это такое? Почте быть не надо, должно быть, Елпидифор Перфильевич приехал. Что, здоров ли он, матушка Матрена Елистратовна?

— Слава богу! Да зайдите к нам; он встал уж никак.

— Нет-с, покорно благодарю, Матрена Елистратовна, некогда, ей-богу, некогда — в суд пора.

— Э, полноте, еще успеете; зайдите, господа, на минуточку.

— Ну, разве на минуточку.

Вот и пойдет к Елпидифору Перфильевичу Петр Алексеевич, а за ним и Михайла Леонтьевич, и Карла Карлыч, и еще кто у окошка есть.

И вместо минуточки просидят, бывало, часика три-четыре.

— Знаете ли что, господа? — говорил всегда Елпидифор Перфильевич, провожая гостей: — приходите-ка ужо чай ко мне пить, да и жен-то тащите, а то вот Матрене Елистратовне скучно будет одной в мужской компании.

— Очень хорошо! — восклицали, кланяясь, гости.

И вечером собирались они. В зале садились мужчины, в гостиной барыни, пили чай со сливками, с лимоном, с морсом, с прибавленьицем, кому как хотелось; разумеется, на прибавленьице было больше всего охотников. Если это было летом, ходили гулять, за неимением бульвара, на мост, который был построен при въезде в город через болота, со всех сторон окружавшие Черноград. Если это было зимой, садились играть в бостон, а иногда потехи ради Елпидифора Перфильевича — в носки. Играли долго-долго, потом ужинали и все расходились, говоря про себя: «Славный человек Елпидифор Перфильевич!»

Но все эти собрания гостей у Елпидифора Перфильевича пред таким же собранием у него же, Елпидифора Перфильевича, бывшим 2-го ноября, просто ничего не значат. Нет, знаете ли, что такое было у него на именинах? Не знаете? Ну, да уж если вы незнакомы с ним и если вы у него не пировали на этих именинах, так уж, верно, не знаете. Вот я скажу сперва, какие приготовления у него были в этот знаменитый день.

Вот, изволите видеть? Дом у Елпидифора Перфильевича большой, деревянный (никак семь окошек по лицу), ставни зеленые, а крыша, ну что твой кумач, такая красная, что чудо. Если вы видели щеки у судейской дочери… Да нет, — это просто дрянь в сравнении с исправниковой крышей. Чудесная крыша, каждый год ее маляр из ближнего села подмалевывает. У другого кого-нибудь не увидите такой крыши. Выкрасить-то ее, чай, рублев двадцать с залишком хватит; а это карману счет, небось, и казначей подумает только, а маляра не позовет. Двадцать рублей не баранья шкура. Да. А исправнику, известно уж, даром окрасят: на то он исправник, чтобы земские повинности справлять. Ему, знаете, не житье, а просто масленица. Теперь не то! Э, да что теперь? И говорить не хочется. Да позвольте же, об чем я говорил? Об доме, так. Подле дома у Елпидифора Перфильевича флигель, двор большой и на нем зеленая трава муравчатая. Среди этой муравы идут в различные стороны тропинки, иная в кухню, другая в погреб, третья… Ну, во всякое хозяйственное заведение своя тропинка. В стороне стоят службы старые, едва держатся, но зато большие, огромные. За службами калитка в огород, который именовался садом. В этом саде кроме березы не было других деревьев; длинные гряды с картофелем и морковью шли через весь сад, в стороне две-три грядки с горохом и бобами, для забавы детей; рядом грядка с табаком, состоявшая под особенным покровительством Елпидифора Перфильевича, который, любя табак паче вина и всякия, сам засевал ее. Бывало, летом после обеда Елпидифор Перфильевич наденет свой бухарский халат, подпояшется полотенцем, с коротенькой солдатской трубочкой в зубах и с большой тавлинкой в руке, выйдет на грядку. Ляжет, бывало — его солнышко печет, а он ничего: лежит, то трубочку курнет, то щепотку розмаринного в нос пропустит, то оторвет листочек табачный, да посмакует, да скажет сам про себя: «Знатный табак будет, можно советнику послать», да еще оторвет, да в тавлинку вместо лимонной корки положит. Вот уж рассудительный был человек, то-то бережливый исправник, сами видите: из тавлинки нюхает, а с дюжину серебряных табакерок в сундуке спрятано. Известно дело, серебряную-то купи, или с богатого мужика сдери; а тавлинка просто даровая, не трудовая, по базару шел да из воза мимоходом взял.