Раннее утро. Его звали Бой - [47]

— Девяносто девять, сто. Еще подождать? — спросила сестра Мария-Эмильена.

— Нет, сестра, теперь все хорошо, вы свободны.

Сестра расставила руки. Из-за серых юбок вынырнула голова Свары. Они поднялись одновременно. Кобыла вздрогнула, издала глухое ржание, подошла к своему жеребенку (в ее глазах я на сей раз прочитала восторг), начала его вылизывать. Водила языком по его шкурке каштанового цвета, сморщенной, как гармошка, а он покачивался под этими прикосновениями. На улице гроза удалялась, дождь успокаивающе шелестел. Мы смотрели, как Свара нежно и методично вылизывает жеребенка. А потом вдруг она оставила малыша и резво прошлась рысцой по всему коридору конюшни. Послеродовый танец. Приободренный, жеребенок приподнял зад, расставил передние ноги, трижды попытался встать, он шатался, падал, снова поднимался, и его совсем новые глаза под грушевидным, как у матери, пятном на лбу, блестели от страсти и прилежания. На четвертой попытке ему это удалось, он остался стоять. Неуверенно сделал несколько шагов, и Свара прервала свой танец. Подошла к нему и лизала его, лизала, лизала.

— Что за хозяйка! — сказала сестра Мария-Эмильена.

— Какая мать! — отозвался папа.

— Папа, — спросила я, — а как мы его назовем?

— Подарок, — ответил он. — Он ведь родился в день твоего рождения.

— Божий подарок, — сказала сестра, — назови его Богоданный.

— Богоданный, мне это нравится, — обрадовалась я, — красивое имя для чемпиона.

Они ждут меня — Богоданный и Свара. Уже пора, я должна спуститься, почистить их, отскрести копыта, распутать гривы, я должна… о, к чему разыгрывать комедию перед самой собой? Изо всех сил отгонять мысль, не дающую мне покоя? Что я должна? Я хочу, и все. Я хочу снова его увидеть. Он там, с лошадьми, он вернулся этой ночью около часа, может быть, еще позже. Я лежала в своей комнате, в голове теснились черные мысли, я видела папу с залитым кровью лицом, с разбитыми очками, он не шевелился, я задыхалась, звала на помощь мать. Храни его, не покидай. Образы стерлись, но сон не приходил, я снова оделась, решила провести ночь подле них — Свары и ее жеребенка. Напротив их стойла по-прежнему стоят ясли Урагана, набитые соломой. Там, по крайней мере, я смогу отдохнуть, подождать, ничего не боясь, пока не наступит утро. Никогда не забуду запахов, когда я иду через сад, неба, похожего на другой сад, россыпи звезд. В темноте я сорвала цветок петуньи, он пахнул довоенным хлебом, я пошла прямо к конюшне, запрокинув голову, глядя на звезды. Сразу же поняла: что-то происходит, лошади топчутся, почему они не спят? Прижавшись к стене, огляделась вокруг, потом выглянула дальше, во двор, напрягла слух. Ничего подозрительного, я приоткрыла дверь (слегка, ровно настолько, чтобы протиснуться боком), закрыла ее с такими же предосторожностями, петли не скрипнули, я зажгла ночник, задвинула щеколду в стойле, мне было неспокойно. Свара повернула ко мне голову, вовсе не нервничая, напротив, спокойно, как когда рядом друг. Позади нее играл жеребенок, раскачивал шеей, скреб солому, сгибал правую переднюю ногу, будто здоровался, моя кровь забурлила, потом застыла. В углу стойла сидел, сжавшись в комок, наездник. Сначала я увидела его руку, потом глаза-кристаллы.

— Нина!

Такого я никогда себе не представляла — что я увижу его. Особенно таким, без мундира и фуражки, одетого как любой другой: брюки, открытая рубашка. Он еще больше похудел, грязные тени залегли на щеках, отросли усы. Не то что неузнаваемый, просто другой.

— Нина!

Не сознавая того, что делаю, я упала на колени на солому, рядом с ним. Забормотала: вы, значит, вы, значит — и мы остались лицом к лицу, жалкие, глупые, мужчина и женщина, которых разделяло все. Жеребенок перестал играть, Свара обратилась в статую. Наездник приподнялся. Встав на колени, как и я, он протянул ко мне руки. Я не шевельнулась, только думала: почему он еще существует? Он повернулся к жеребенку, который снова начал робко скрести землю в своем углу.

— Как его зовут?

— Богоданный, это значит Божий Подарок.

Он несколько раз повторил «Божий Подарок», и жеребенок подошел к нему. С блаженным видом, пихаясь головой, дал себя погладить, и тогда я спросила: зачем вы вернулись?

— Ради вас, Нина.

Он снова забился в угол стойла и стал говорить, рассказывать. Про свою жизнь с того момента, как уехал из Нары, 8 апреля 1943 года. Лошади легли рядом с нами, жеребенок — полумесяцем на боку своей матери, но подняв голову, как все малыши в мире, ставящие свой сон под вопрос. Он рассказывал. Он сражался в России, был ранен, не сказал, ни куда, ни как, он не придавал никакого значения этой ране. Важным было то, что пришло потом — лагерь русских военнопленных, куда его назначили. Он говорил медленно, но не меняя тона, не скупясь на паузы, вздохи между частями своего рассказа. Я должна знать, как жили в этом лагере, или, скорее, как там уничтожали жизнь. Он для того и вернулся: я должна была узнать правду. Он так и не позабыл ни алжирца, за которым гнались немецкие солдаты по лесам Нары, ни его смерти. Ни моего гнева, ни моих упреков. Он любил меня, он говорил, я люблю вас, Нина, я люблю только вас, глухим голосом, смиренно, уставившись взглядом в стену, словно я висела на ней между клоками паутины и трещинами. Я люблю вас, вы должны знать правду. А я подумала, что он, наверное, часто разговаривал со мной вот так, представляя меня висящей на стене, с тех пор как уехал из Нары, шестнадцать месяцев тому назад. Я слушала. Внимала ужасу, посланцем которого он был. Передо мной прошли люди-волки, люди-собаки, люди-гиены. Он рассказал мне о смерти, вливавшейся по капле, о ходячих трупах и о жизнерадостных семьях, приходивших по воскресеньям бросать корки хлеба или огрызки овощей в яму с узниками, рассказал мне о драке скелетов под смех немецких детей. И под смех их родителей. Он пробыл полгода в этом лагере, по ночам ему снилась я, он просил у меня прощения. Я принесла ему счастье, он просил у меня прощения за все несчастья. Я прошептала: это все-таки не ваша вина, но в глубине души я знала, что он прав: неизбежность сковывала его одной цепью с преступниками. Зрелище узников, копошившихся в своей яме, получало для меня развитие: они все были похожи на папу. Я подумала и о Лалли, и о ее муже, Даниеле. Их арестовали как евреев, это Ева нам объявила, больше года назад, и я помнила, что сказала по этому поводу Хрум-Хрум: