Раннее утро. Его звали Бой - [46]

— Не беспокойтесь, девочки, все будет хорошо, очень хорошо, я вам обещаю.

Второго мая мне исполнилось двадцать; вечером Свара почувствовала первые схватки, я вопросительно заглянула ей в глаза. В фиолетовых лужицах мерцал диковатый огонек, смесь страха и смирения. А еще радости. О, полуворонушка, ты это сделаешь? Такой подарок на мой день рождения? День выдался душным, ни ветерка, Горищёк жаловалась: все времена года перемешались. Издалека, от Сен-Сальена, показалась армия туч, похожих на цветную капусту, но гроза медлила, шла стороной, и принялась потрескивать лишь с наступлением ночи. Свара поднималась, ложилась, ее дыхание было похоже на выхлопы обезумевшей машины (уже несколько дней из ее сосцов сочилось молоко, склеивая шерсть на задних ногах). Около девяти часов я послала папу за сестрой Марией-Эмильеной. Уже скоро, я уверена, иди скорей и возвращайтесь быстрее, быстрее. Я заранее велела вскипятить целый таз воды, приготовила наудачу ножницы, нож, ремень (если возникнет необходимость, какой-нибудь из этих предметов послужит мне щипцами). Сквозь приоткрытую дверь конюшни я видела вспышки молний. Загремел гром, и полил дождь, крупные капли забарабанили по крыше. Свара легла в пятнадцатый раз, она была вся в поту, ее ноги напряглись, как четыре палки, я увидела бурю в ее животе, волны, встала перед ней на колени. Возьми мои силы, полуворонушка, возьми. Папа с сестрой вернулись под большим зонтом, на улице был потоп. Вот и акушерка, сказала сестра Мария-Эмильена веселым тоном, а папа сказал: вот и доктор. Он закатал рукава рубашки. Все пройдет очень хорошо, обещаю тебе. Пощупал бок кобылы и приподнял ее хвост, чтобы посмотреть, насколько расширилось влагалище. Свара не ворчала, она легла в точности так, как рожающая женщина, слегка скрипнула зубами, и папу обдало душем. У нее отошли воды.

— Теперь это на час, не больше, — сказала сестра Мария-Эмильена. — Я подсчитывала с коровами.

Папа снова приподнял хвост кобылы:

— Еще меньше. Нина, посмотри.

Я увидела. В центре черного крупа — белая розочка: это были передние ноги. Конь — я это знала — появляется на свет, выставив вперед ноги: рождение — первый прыжок. Сильно натужившись, Свара вытолкнула еще что-то из своего живота — что-то яйцеобразное, начало головы. В тот же момент светящаяся змея пробежала по электрическому проводу, молния упала поблизости, небо взорвалось, что это значило? Я ожидала услышать голос своей матери, у меня было такое чувство, будто чье-то присутствие заполняет собой конюшню, это была грубая, искрящаяся изнанка смерти, ее провал. Смерть смерти, жизнь. ЖИЗНЬ. Я уже не чуяла под собой земли, папа позвал меня:

— Нина, помоги! Сестра, закройте ей голову, ей не нужно на это смотреть, а то взбудоражится. И считайте время схваток, прошу вас.

Сестра Мария-Эмильена присела на корточки. Голова Свары исчезла за ее юбками. В конюшне зазвучал церковный голос, считающий вслух: раз, два, три, иногда до двенадцати.

А я снова встала рядом с папой, тянувшим на себя тело, походившее даже не на тело, а, скорее, на гигантский кокон, или, вернее, на ветку, обернутую кисеей. Папа говорил. Осторожно, голова вышла, теперь шея, тихонько. Три, четыре, пять, нараспев считала сестра Мария-Эмильена. Вперед, говорил папа, мы уже на середине, осторожно, легкие, чтоб он не задохнулся. Пять, шесть, семь, декламировал ангельский голос и прибавлял: мужайся, Божие создание, терпи, скоро все кончится. Я покорно, в упоении тащила, тянула. Кисея на ветке была скользкой; я дважды выпускала ее из рук. Круп, говорил папа, задние ноги, скоро конец, осторожно: пуповина. Восемь, девять, десять. Я потянула. Скорее, нож, сказал папа. Я вскочила и, ничего не соображая, протянула ему все приготовленные инструменты: ремень, ножницы и нож. Он достал из кармана катушку со шпагатом, кажется, или с хлопчатобумажными нитками, обработанными щелочью, завязал узел вокруг белесой ленты, связывавшей только что родившееся с животом Свары, потом перерезал эти узы. Сейчас мы увидим его, ощутимого, трепещущего, достаточно разорвать оболочку, раскрыть ее. Мы сделали это вместе, папа и я, бережным движением. И вот я увидела его, вскричала: он похож на нее. Гроза еще ворчала, но уже без вспышек, длинный барабанный бой. Я увидела его, его, жеребенка, которого она подарила мне на двадцатилетие. Одиннадцать месяцев питала своей плотью, терпеливо вылепливала в темной шелковистой пещере своего нутра. Несколько секунд он лежал, словно игрушка, деревянная лошадка, оглушенный своим существованием. Папа пошлепал его, и он зашевелил длинными ножками, на кончике которых были копытца, похожие на обмылки. Я подобрала оболочку (теперь это была лишь мертвая плева) и засунула ее под солому.

— Может мать взглянуть на свое дитя? — спросила сестра Мария-Эмильена.

— Нет, — ответил папа, — она еще не вытолкнула плаценту. Считайте до ста, сестра.

— Она проявляет нетерпение, мотает головой.

— Считайте, сестра, прошу вас!

Последним усилием Свара выкинула что-то вроде сердца, в котором одиннадцать месяцев рос жеребенок. За это время он приподнялся. В позе маленького сфинкса, скрестив передние ноги, он раскрыл на весь мир, на нас, на конюшню такие пламенные глаза, что они показались от этого яростными. Мы с папой рассмеялись, особенно я.