Раннее утро. Его звали Бой - [130]

— И еще поедем на озеро Леон и на речку Юше!

— Клянусь!

Ни справа, ни слева деревьев больше нет, что я вижу? Скалы, пляж, море. Какое оно прекрасное, море, усталость как рукой сняло, не хочется возвращаться, дорога петляет, мне не страшно, голова кружится все сильнее, я опять вижу свадьбу, на этот раз на яхте. Хозяйка, мсье Аррамбюрю, мама, Мария Сантюк, Элиза, Хильдегарда и все остальные, как же их много! А у меня два мужа, и мы все втроем плывем на одной яхте, с поверхности Юше поднимаются в небо синие птицы, моя фата развевается, как флаг, вот это праздник. Пьер говорит: ты ничего не имеешь против рыбы? Мсье Бой говорит: пойдем в казино. Пьер говорит: мадам Пьер Аррамбюрю, мсье Бой говорит: ты моя госпожа. Ой, эти фары, они такие желтые, прямо как глаз Элизы, но зато море такое прекрасное, прекрасное море, море, море…

Ноябрь 1939 года

Мария Сантюк

Как красиво наше собиньякское кладбище в День всех святых! Здесь война еще ничего не успела изменить. Мужчины ушли в армию, но женщины не забывают украшать цветами могилы близких. Я правильно сделала, что пошла кратчайшим путем от церкви, а то мне трудно было бы идти со всей процессией, моложе я ведь не стала, и ноги мои — тоже; рана на левой ноге не затягивается вот уже два года, да и правая коленка сильно болит; передвигаюсь, как старая утка. Увидала бы меня сейчас Дауна в таком виде. Она всегда мне говорила: ты слишком быстро ходишь, Мария Сантюк, на цыпочках порхать не солидно, учись ходить степенно, как я. Смотрела я на нее, но продолжала порхать и бегать, чего-чего, а степенности во мне тогда ну нисколько не было. Процессия двинулась позже меня и будет здесь не раньше, чем через пять минут. Господин кюре и дети из хора, которые с ним идут, наверное, сейчас у кузницы, никак не дальше, ведь господин кюре не молодой, у него больной желудок, у каждого — свои хвори. Надо же, Селина Капдебос вырастила на могиле покойного Эжена хризантемы, ну прямо чистое золото, и где она только разыскала такие? Не иначе, как у кузины, которая работает в «Ли и Миксе». А на могиле Огюста красиво смотрятся садовые фиалки, которые посадила Леони Барлекюс, жаль только, он их не видит, ведь какой хороший садовник был. А Жалустры верны, как и прежде, маргариткам. Удивляюсь, как их близнецы, Бернадетта и Мелиса, протянули до двухлетнего возраста, родились-то они такие слабенькие, с желтыми личиками. Что только не делала Люси Жалустр, чтобы спасти своих детей! Не померзли бы маргаритки, зима будет холодная, коленка мне подсказывает, да и луковая шелуха нынче толстая. А это что? Три искусственных цветка в пластмассовом горшочке. Это Фелиси Дюкасс придумала, и как ей только не стыдно? Жоаннес заслуживает лучшего, славный он был дорожный рабочий. Из чего же они сделаны? Похоже, из фетра, вырезала, наверное, из домашних тапочек покойного, ничего себе, что от них останется после первого же дождя? Хорошо хоть рядом прекрасная могила Брустов. Памятник стоит, как новенький. Справа и слева — урны с разноцветным плющом, а посередине — большая чаша, полная розовых гвоздик. Надо отдать ей должное, мадмуазель Лора Бруст не поскупилась, и то сказать, она может себе это позволить, получив в наследство от своих дядюшек столько соснового леса; неужто она так никогда не выйдет замуж? Наверное, боится, что женихи зарятся на ее богатство, а ведь она девка видная: лицо длинненькое, цвет приятный и всегда любезное слово на языке. Я уже слышу пение, значит, процессия прошла мимо школы для девочек и должна сейчас быть возле дома Саманосов. Эмма, наверное, знай себе работает на швейной машинке, портниха стоящая, а вот веры совсем нету у нее, безбожницы. Интересно, приедут ли и в этом году мсье, мадам и мадемуазель де Жестреза, думаю, приедут, хоть и война, машины-то могут ездить. Теперь шаги и голоса доносятся из-под сводов портала. Солнце даром что ноябрьское, а все равно яркое: крест, который несет сын Мелани Тербланк, весь так и сияет. Господин кюре еле идет, а хозяйка, хозяйка держится, дай Бог каждому. Спину не сгибает, держится прямо, как стена, а на лице, под траурной вуалью, ни слезинки, несмотря на такое горе. Рядом госпожа Жаки, увядшая, усохшая. Даже не скажешь, что они — мать и дочь, никак не скажешь, скорее, две сестры, да еще можно даже поспорить, которая из них старше. И на госпожу Макс больно смотреть, глаза ввалились, и седые волосы сразу появились. Держит за руки Жизель и Надю, такие обе хорошенькие, блондиночкам беретики, как у моряков, очень к лицу. А Хильдегарда? Хильдегарда на кладбище не пришла, этого можно было ожидать: ведь что она заявила вчера вечером за столом? «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов». Надо же, 29-го числа ей исполнится только пятнадцать лет. А выглядит она иногда лет на десять старше, а то и больше. И не растет совсем; Жизель выше ее уже на полголовы, да скоро и Надя тоже обгонит, жалость-то какая.

Мсье Бой, вот вы все велели мне, чтобы я говорила вам «ты», а то грозились не есть мой крем. Вот я твою волю и выполняю, видишь? Теперь, когда ты нас оставил, я говорю тебе «ты» и спрашиваю: зачем ты так рано ушел? Двадцать шесть лет — это не возраст, чтобы умирать; твой отец и то был вдвое старше, когда… Хотя что же я сравниваю тебя с твоим отцом? Вы ведь ушли из жизни по-разному, разве не так? Ты был счастлив с нами, со всеми женщинами, которые тебя любили, и зачем ты покинул нас? Ты дарил нам жизнь, без тебя нам все время холодно и ничто не интересно. Случается, когда нога моя не слишком болит и дает мне уснуть, я вижу тебя во сне. Мы в парке, я водила тебя туда на прогулку, когда Мисс позволяла мне или когда уезжала к себе на родину, в отпуск. Однажды весной, перед самой войной, первой войной, тебе было три годика, была ярмарка, и ты был одет красивее всех в Бордо. Весь в белом: штанишки, рубашечка, плащик, гетры, перчаточки, бескозырка. Хозяйка дала мне мелочь, и я купила тебе вафельки Понтайяк и засахаренный миндаль (это не помешало тебе вечером хорошо поужинать, у тебя был отменный аппетит). Потом ты сделал на каруселях кругов десять, никак не меньше, сперва на белой лошадке с красным седлом, потом в автомобильчике по моде того времени, «торпедо», видишь, я и марку помню, а еще лучше запомнила сигнальный рожок автомобиля, он был прикреплен рядом с рулем, слева. Одной рукой ты нажимал на грушу рожка, другой держал вафлю, щеки измазаны сахаром, настоящий Пьеро в белом костюмчике, а какая счастливая улыбка, очень тебе нравился звук рожка. Все на тебя смотрели и спрашивали меня: это ваш прелестный ребенок, мадам? А я отвечала: я его няня, и гордилась, так гордилась! Потом ты захотел посмотреть балаганчик с «Искушениями святого Антония», ты не испугался, напротив, смеялся и аплодировал святому Антонию и его поросенку и распевал: «Разрушим, разрушим дом святого Антония!» Для трехлетнего ребенка ты славно все выговаривал и пел правильно. Мы уже собрались было домой, хозяйка ждала нас, она хотела показать тебя подругам, которых пригласила в гости на чай, и вдруг ты выскользнул, ты был такой юркий, что твоя уклейка, я упустила твою руку и потеряла тебя из виду. Нет мсье Боя, нет маленького Пьеро, я подумала, что тебя украли. Сперва я, как вкопанная, стояла на месте, кровь в жилах остановилась, мне мерещилось, что тебя похитили цыгане, похитили и спрятали в телегу, побили, одели в лохмотья, заставили учиться цирковым номерам или попрошайничать, а мне оставалось только признаться хозяйке: мальчик пропал. Тут я стала кричать: держи вора, украли, ребенка украли; меня окружили незнакомые люди, мужчины, дамы, няньки. Мне хотелось бежать из парка к набережной, броситься в воду меж лодками, на которых тебе так хотелось покататься, и я бы тут же утонула. А потом одна дама, которая видела тебя у каруселей, подошла и сказала: он опять сел в свою машину. Ты попросил хозяйку каруселей разрешить тебе прокатиться еще один круг, я побежала, как безумная, и увидела тебя за рулем той же самой «Торпедо», на этот раз в твоей руке был засахаренный миндаль и ты по-прежнему нажимал на грушу сигнального рожка, и рожок издавал звук, который тебе нравился. Я быстренько утерла слезы, которые полились у меня от страха, и стала ждать, когда карусель остановится, протянула к тебе руки, и ты кинулся в мои объятия, я чуть не задохнулась от счастья, бранить тебя не стала, даже не подумала, но несла тебя на руках до самого дома. А ты был тяжеленький мальчик, уверяю тебя, и я несла тебя по парку и по городскому саду до самой улицы Курс, мы как раз успели к чаепитию, ты всем сказал «здравствуйте!», а когда спел «Разрушим, разрушим дом святого Антония!», все сказали, что ты просто прелесть. Никто не узнал, что я тебя потеряла, а потом ты частенько признавался мне, что это — первое твое воспоминание детства, ты говорил: хорошо, что я удрал от тебя, ведь потом я нашелся, а как приятно было оказаться у тебя на руках, Санкта Сантюк, как хотелось бы вернуться туда, а ну-ка, поноси меня. Я смеялась, ты был красивый юноша, элегантный, часто ходил во всем белом, от тебя приятно пахло, и я говорила тебе: мсье Бой чересчур шалит, ты садился ко мне на колени, обнимал меня и крепко-крепко целовал, какой ты был ласковый, как бы мне хотелось увидеть слезы на глазах хозяйки, тогда и мне можно было бы поплакать, авось полегчало бы. Могила Малегассов ничем не хуже, чем у Брустов: высокий каменный крест, тяжелая цепь на четырех фигурных столбах и большая плита над четырьмя погребенными: Дауна, ее муж, покойный хозяин и мсье Бой. Вот и дамы подошли. Потом я еще пойду к могиле семейства Сантюк, это по ту сторону памятника погибшим солдатам, но моя настоящая семья находится здесь, мой мальчик лежит здесь, под цветами, привезенными хозяевами из Бордо: хризантемы, огромные, как капуста, последние аронники, лилии и розы, розы, розы. Все цветы — белые, разумеется. В уголке есть и мой букетик астр, мне их принесла Люси Жалустр, он не выделяется, такой же белый, как все. Красиво, ничего не скажешь — как заснеженный сад, покрывший плиту с выгравированными на ней именами и датами; я знаю их наизусть. Обэн Малегасс, 1848–1893. Зели Люксе, супруга Малегасса, 1850–1916. Антуан Малегасс, 1876–1928. Ришар Мари Антуан Обэн Малегасс, 1911–1937. Все имена его написали, за исключением настоящего. Госпожа Макс тихонько оглядывается, видит меня и подает знак: подойди к нам, Мария. Глаза у нее красные, и хорошо, я могу рядом с ней расслабиться и поплакать; подхожу, и комок подкатывает к горлу. Мальчик мой, ангел мой. Рядом Иветта с платком в руке, добрая душа, что бы я стала делать без нее? Новая горничная Габриелла Кудерк — хорошая девушка, но никогда не заменит Сюзон, да и кто мог бы заменить Сюзон? Господин кюре запевает, а детский хор подхватывает. За крестом Малегассов я вижу могилу бедной Мисс, на ней надпись, я знаю, что там: Мэри О’Райан, 1875–1937. Мсье Бой не мог смириться, что она умирает, и ушел раньше нее, а она об этом и не узнала. В день ее смерти, 8 сентября того же проклятого года, она позвала его. Бой. Это было ее последнее слово. Я была возле нее одна и могла поплакать вволю, бедная, добрая Мисс, бедная ирландка Мэри, уже и на больничной койке от тебя оставался один прах. Ну вот, я так и знала, что они придут, мсье, мадам и мадмуазель де Жестреза, у всех скорбные лица, особенно у барышни, она вся в черном и бледная-бледная, с тех пор как мсье Бой умер, она не красится. Женился бы он на ней или нет? Во всяком случае, он уже и до свадьбы гонял ее, как хотел, да, бывают такие женщины-рабыни даже среди хозяев, что тут поделаешь? Во время похорон она шла вместе с семьей покойного и здесь, на кладбище, потеряла сознание, когда опускали гроб в землю. Не вынесла скрипа веревок о гроб; хотя в ту ночь, когда случилось несчастье, она не была с ним, и на даче не была, он оставил ее у родителей, ведь он и не любил ее вовсе, он говорил мне: «Санкта Сантюк, ты много красивее ее, и вообще тощих я не люблю». — «Мсье Бой, что вы говорите!» — «А что, ведь тебе такая костлявая даже на соус не пригодилась бы, признайся!» До чего же он был забавный; Господи, Боже мой, как Ты мог допустить такой ужас?