Раннее (сборник) - [57]

Он не просил – он требовал своего. Профессор воровато оглядывался, краснел и торопливо ставил в зачётную книжку тройку, а более робкий – и четвёрку.

Бурно перекипев с родителями, вызвав почти высказанное недоброжелательство знакомых, Ляля вышла замуж за Браиловского. Замужество перед самой защитой дипломного проекта оторвало её от института, потом ей захотелось переменить профиль – незадолго до войны она всё же кончила институт, но так уже и не работала ни одного дня, став хозяйкой, занявшись убранством покоев и устройством приёмов, достойных главного инженера монтажной конторы – должности, занятой Борисом сразу же, безо всякой посылки на периферию.

Браиловский процветал на работе, несмотря на то или именно потому, что осуществлял не техническое, а только общее руководство. Верхушка конторы состояла из трёх человек, они собирались друг у друга ежевоскресно для карт и для водки – и приводили жён. Упоминание о симфоническом концерте или о драме в стихах вызывало изжогу у пятерых из шести членов кружка. Ходили в оперетту, в цирк, катались на лодках по Дону, выезжали весной в загородную рощу, а летом – на курорт, но только затем, чтоб сменить обстановку для тех же карт и той же водки. Между жён можно было похвастаться новыми туфлями и невозможно показать ящик с акварельными красками.

Но сейчас здесь, в саду, когда они, может быть, навсегда прощались, располневшая Ляля опять привиделась Глебу прежней – чуткой, тонкой королевой его детства.

Они прощались у нижнего фонтана – ей было на Садовую, ему – на Пушкинскую. Гипсовый дискобол швырял свой диск. В воздухе висел тяжёлый южный зной, от которого, что ни лето, кто мог, уезжали на курорты, и тревога, от которой в это лето, кто мог, уезжали в эвакуацию. Монтажная контора Браиловского эвакуировалась в Новосибирск.

Глеб взял Лялю за обе руки.

– Как смешно, Лялька, что когда-то ты казалась такой высокой, а теперь, оказывается, я длиннее тебя. А Миша вытянулся бы ещё выше… (Миша был рано умерший брат её и друг детства Глеба. А что бы – теперь? Неразгаданная жизнь, оборванная в тринадцать лет.)

В последний раз обернулся на Лялю снизу, из цветника. Она шла ровно, легко – вот такая же клумба роз над её сердцем или надмогильный дёрн?

И никто ещё не знал, что она уже угадала: что муж скоро бросит её.

Глеб рассказал о встрече и о судьбе Германа Германовича маме. Только тут узнала и мама!.. (Так любившая Ляльку когда-то, почти не встречалась с ней после её замужества.)

Эти последние дни Глеб снова жил у мамы{237} – в хибарке, где жил с ней и всё студенчество: восемь квадратных метров, выгороженных из бывшей конюшни, с низким потолком и оконцами под навесом той конюшни.

А с холостяком Германом Германовичем, как, подрастая, догадался Глеб, у мамы в прошлые годы был роман – но она не вышла замуж ни за него, ни за кого другого, опасаясь дать сыну отчима. А Глеб нисколько и не боялся того: он нисколько не боялся над собой суровости и не искал нежности.

Материнское сердце в детях, а детское в камне, – говорит пословица. Растёт ребёнок, потом мужает – и кажется ему стержнем жизни его собственное существование, а родители как бы приложением. Многие ли жадно расспрашивают родителей о подробностях и извивах их жизни? Это всё – уже прошлое, а главное время существования наступает ведь только теперь. Не много искал Глеб узнать о рано умершем отце, никогда им и не виданном. А мать положила жизнь и здоровье единственно на то, чтобы вырастить сына – как будто его будущая жизнь много важней её собственной. Она надрывалась на службе, на вечерних сверхурочных, а жильё всегда бывало без воды, а на печь почти никогда не хватало угля, и стирать надо было в холодной передней и носить ополоски по морозу. Так она получила туберкулёз и благодарна бывала месткому за санаторную путёвку – временную оттяжку развязки.

Мать была Глебу и свой человек – но и не такой же свой, как лучшие друзья, с которыми можно было теоретизировать, острить и планировать будущее. И не такой же близкий, как вот уже год молодая жена, с которой и отделился.

Надя, по путёвке облоно, уже уехала в школу в Морозовск, Ростовской же области{238}. Там была нужда и в математике.

Начинался учебный год, военкомат не брал, – так не сидеть же без дела, надо работать.

Только и оставалось матери – вот случайные дни, когда сын, без жены и без университета, так жадно слушает каждые последние новости и чувствует себя жгуче потерянным в тыловом городе, опустевшем ото всех друзей. И чтоб уравновесился сын – ему надо попасть на фронт, а тогда мать и вовсе его потеряет. Так что ещё утешалась, отпуская его всего лишь в Морозовск, на лиховско-сталинградскую ветку.

Она проводила его до ступенек вокзала – а внутрь нельзя было войти, у кого нет проездного билета. Там на угловых ступеньках они и попрощались – и в этот миг пронизало Глеба, что он – в последний-последний раз видит исхудавшее, рано постаревшее лицо своей матери – до того привычное, что даже его не опишешь.

Глава вторая. Утлое

Морозовск – сперва станица, потом рабочий посёлок, а теперь переназванный в город – был гол, малозелен, подвержен пыльным ветрам Донской степи и её изнурительному солнцу. Он лежал при железной дороге – одной из торных дорог великого отступления, – и своими огненными крылами оно уже коснулось Морозовска и неисцелимо обожгло. Как порции крови по пульсирующей жиле, проталкивались на восток эшелоны – они везли оборудование заводов, складские товары, но это терялось в гамузе узлов, чемоданов, в сумятице напуганных и измученных людей. Редко кто – не в силах ехать дальше или в расчёте, что немцы не зайдут же так далеко, – редко кто сходил в Морозовске насовсем, другие – только чтоб сбегать на базар и, не торгуясь и платя цену в три раза выше запрашиваемой, вырвать масла, варёную курицу, яиц, на ходу посеять ужас рассказом, как бросают госбанки, полные денег, как растаскивают неохраняемые склады, как бомбят станции, как сжигают с воздуха целые города, – и снова влезть в свой эшелон и ехать дальше, за Волгу, за Урал, за Обь – куда никто никогда заведомо не дойдёт. Вспухшими ценами базара, фантастическим обилием бумажных денег у многих «выковыренных», как называл народ эвакуированных, разбухшими ужасами рассказов, делающих войну ощутимо огнедышащей, – всем этим был разнохарактерно взбудоражен маленький городок. Но из самого Морозовска никто не двигался уезжать – да ведь ещё и Киев был не сдан!{239} И хотя внутреннее чувство размеренности жизни уже давно было потеряно всеми – её внешний отстук казался по-прежнему мерен: в читальне партпроса обновляли витрины по истории партии, в райисполкоме шли заседания по графику, в райтопе заполнялись стандартные справки на получение топлива, элеватор принимал хлеб, ремзаводик надрывался ремонтировать сельхозоборудование, в когизе продавались учебники к новому учебному году, а Глеб и Надя сидели в методкабинете районо и впервые в жизни писали полугодовые календарные планы. Глебу дали вести математику и астрономию, Наде – химию, которой её учили пять лет, и биологию, которой она не знала ни сном ни явью. С волнением ждали оба этого лучшего дня в году – жёлто-золотистого звенящего дня первого сентября. Но оседающей сажей заднепровских пожаров был отравлен мёд этого дня.