Раннее христианство и переселение душ - [7]
Идея реинкарнации, как видно, не появляется и вместе с этими новыми представлениями. Но еще важнее то, что наиболее архаичная индоарийская танатология не знает ни возвращения человека к жизни на земле, ни обещаний радостной «загробной жизни».
«В языческие времена иранцы, очевидно, считали, подобно индоарийцам ведической эпохи, что всякая блаженная душа, достигнув рая, соединится со своим воскресшим телом, чтобы снова вести счастливую жизнь, полную чувственных ощущений. Зороастр учил, что души праведных должны ожидать этого высшего блаженства до момента Фрашегирд («чудоделания»), когда они получат «будущее тело», а земля отдаст кости своих умерших (Ясна 30, 7)» [43]. Конечно, это будет преображенное тело: оно не пострадает от прикосновения потока раскаленного металла, в который превратятся горы.
Позднее зороастрийцы усвоили идею разных путей. Праведников ждет вечная радость «в сонмах небесных язатов»; грешников ждут вечные муки в преисподней (кстати, по верованию зороастрийцев-огнепоклонников, страшная казнь ждет тех, кто сжигает тела: те, кто бросил труп в огонь, казнятся как осквернители божества) [44]. Для людей, совмещавших добрые и злые дела, возможен выход из мук чистилища — но не назад, на землю, а в рай. Перевоплощения в другие тела здесь нет.
Да и в самой Индии наиболее авторитетные и древние религиозные системы также не знали ничего о реинкарнации [45]. Вопреки уверению Блаватской в том, что «идеи кармы и перевоплощения составляют основу морали во всех древних св. писаниях Востока» [46], «Веды» (они начинают склыдываться в XVI-XV вв. до Р. Хр.) не знают о перевоплощениях. Лишь спустя тысячелетие доктрина реинкарнации появляется в «Упанишадах» (VII-V вв. до Р. Хр.). Но там она и называется «знанием, которое не пребывало ни с одним брахманом» (Брихадараньяка-Упанишада. VI, 2, 8). Причем индусам эта идея не показалась очень уж радостной. Именно «с переходом к идее переселения в индийской культуре воцарился чуждый Ведам пессимизм» [47]. Все индийские философские и религиозные системы начали искать путь избавления от «колеса сансары», начали предлагать средства для устранения дальнейших перевоплощений… Приняв доктрину переселения, Индия немедленно начала искать того, кто имел бы власть сказать, подобно Христу: «Верующий в Меня не увидит смерти вовек».
И греческая религия не знает переселения душ. Еврипид заставляет Тесея, узнавшего о смерти любимой им Федры, воскликнуть: «Горе, горе мне! Знать давно, давно Пращур мой грехом запятнал мой род — Грех слезами тот омываю я!». Человек, верящий в карму и реинкарнацию, сказал бы, наверно, иначе…
У некоторых из греческих философов есть реинкарнационные мотивы, — но не в эллинской религии, ничего хорошего не ожидающей от жизни за гробом. Олимп — для богов. Для людей — Аид, «где мертвые только тени отшедших, лишенные чувства, безжизненно реют» (Одиссея, XI, 475-476). Одиссей, проникнув в Аид, приветствует душу Ахиллеса как царя мертвых, и слышит в ответ: «Лучше бы хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать» (Одиссея, XI, 488). В ящике Пандоры осталась только Надежда: «Не улетела наружу: успела захлопнуть Пандора крышку сосуда, по воле эгидодержавного Зевса, тысячи же бед улетевших меж нами блуждают повсюду, ибо исполнена ими земля, исполнено небо» (Гесиод. Труды и дни. 98-101 [48]). Для Аристотеля и его учеников за порогом смерти нет надежды: «за ним уже для умершего ничто ни хорошо, ни плохо» (Никомахова Этика, III, 6; 115а).
В античной литературе и мысли не могли бы быть так сильны мотивы ужаса перед смертью, если бы люди на пороге смерти могли утешать себя мыслью о будущих перевоплощениях. Но «как раз в те годы, когда проповедует Иисус, по миру распространяются стихи Горация (умер в 8 г. до н. э.) Лейтмотив поэзии Горация — страх перед смертью и способы его преодоления… Плутон неумолим и никакими жертвоприношениями его нельзя склонить к тому, чтобы он тебя пощадил. Рано или поздно умрет каждый. Вот в общем и все — ни о чем другом Гораций не может даже думать. Причем Гораций далеко не первый, а, скорее, наоборот, один из последних по времени авторов, греческих и латинских, кто говорит о страхе перед смертью. В течение целой исторической эпохи, начиная с 4 в. до н. э. весь по сути античный мир как пожаром был охвачен этим страхом. Философы (Эпикур и вся его школа и стоики) мучительно искали средства от этого страха, фармацевты с печалью сообщали, что нет среди целебных трав лекарства от смерти, а поэты приглашали забыться, хотя бы на минуту, сбежать от страха перед смертью в мир, где рекой льется вино… Греки боялись смерти не всегда. Спартанский поэт Тиртей восклицал: «Доля завидная пасть в передних рядах ополчения, Родину-мать от врагов оберегая в бою». Нестор в гомеровской «Илиаде» сравнивает людей с листьями на ветвях могучего дуба: одни листья падают, другие, наоборот, появляются, а дерево продолжает расти и становится только больше. Личность полисного грека была как бы растворена в коллективе. А пока человек не выделил себя из массы, он действительно не боится смерти, так как просто не знает, что это такое. Но вот наступает IV век, и люди обнаруживают, что полис это не больше чем территория, на которой стоят их дома и пасутся их овцы. Человек с ужасом обнаруживает, что смерть ничего общего не имеет с той воспетой в «Илиаде» сменой поколений в ряду граждан, которая некогда делала полис только моложе и сильнее. Оказывается, смерть — это мое (!) небытие. Мир вокруг меня остается, а я ухожу. Сделав это открытие, греческая, а затем и римская цивилизация погружаются в то состояние истерического страха, которое передал Гораций» [
