Рамунчо - [42]

Этот порыв длился недолго. Она была не из тех, кто надолго поддается слабости, или, по крайней мере, не из тех, кто ее показывает. Руки ее обмякли, голова откинулась, глаза закрылись. Она потеряла сознание или же стоически смирилась с неизбежным.

Не смея больше к ней прикоснуться, Рамунчо, отвернувшись, стоял у ее постели, и тяжелые слезы беззвучно катились по его щекам. А вдали удары ночного колокола звали ко сну безмятежную деревушку и, наполняя воздух нежными, заботливыми звуками, желали доброй ночи тем, у кого еще есть завтра…

На следующее утро, исповедовавшись, безмолвно и высокомерно, словно стыдясь своих мучений и хрипа, она покинула этот мир. И медлительные и торжественные звуки церковного колокола слились с ее последним дыханием.

Вечером Рамунчо остался один, рядом с этим остывшим и неподвижным телом, которое еще несколько часов останется в доме, но которое надо поскорее предать земле.

8

Прошла неделя.

Смеркалось, яростный горный ветер гнул и ломал ветки деревьев, когда Раймон возвращался в свой опустевший дом, где все, казалось, было окутано серой паутиной смерти. Недолгая баскская зима, взмахнув морозным крылом, сожгла летние цветы и положила конец обманчивому декабрьскому лету. Посаженные Франкитой герани и георгины погибли, ведущую к дому дорожку, которую никто больше не расчищал, покрывал толстый слой пожелтевших листьев.

В первую неделю траура Рамунчо был занят множеством разных дел, которые убаюкивают и смягчают горе. Гордый, как и его мать, он хотел, чтобы все было богато и пышно, в соответствии с обычаями их прихода. Франкиту положили в гроб, отделанный черным бархатом и серебряными гвоздями. Потом были заупокойные службы, на которых присутствовали мужчины в длинных плащах и женщины, закутанные в черные мантильи. Все это требовало больших расходов, а он ведь был беден.

От той суммы, что неизвестный ему отец дал матери, когда он родился, оставалось очень немного, так как большая часть денег затерялась где-то у недобросовестных нотариусов. И теперь ему придется расстаться с домом, продать привычную, дорогую ему мебель, чтобы выручить как можно больше денег для бегства в Южную Америку…

В этот вечер, возвращаясь домой, он испытывал какое-то особое волнение, так как собирался наконец сделать то, что откладывал со дня на день и что тревожило его совесть. Он уже перебрал все оставшиеся после матери вещи; неприкосновенной оставалась только шкатулка с бумагами и письмами; сегодня он, быть может, решится ее открыть.

В отличие от многих он совсем не был уверен, что смерть дает право оставшимся читать письма и узнавать секреты ушедшего из жизни. Сжечь их, не читая, казалось ему гораздо более честным и более уважительным по отношению к памяти матери. Но это означало навсегда лишиться возможности узнать, чей он сын… Как поступить? С кем посоветоваться? Ведь он был один на свете.

Как обычно по вечерам, он развел огонь в большом камине, потом поднялся наверх за роковой шкатулкой, поставил ее на стол около камина, придвинул лампу и задумался. Глядя на эти запретные, почти священные бумаги, прикоснуться к которым ему позволила лишь смерть, он внезапно с душераздирающей ясностью осознал безвозвратность утраты; слезы подступили к глазам, и он долго плакал, один, в тишине опустевшего дома…

Наконец он открыл шкатулку.

В висках у него глухо стучало. Ему казалось, что в пустынной темноте ночи, под окружавшими дом деревьями мечутся какие-то фигуры, заглядывают в окна. Он не узнавал собственного дыхания, ему мерещилось, что кто-то дышит у него за спиной. Его окружали любопытствующие тени, дом наполнялся призраками…

Это были письма, хранившиеся уже более двадцати лет, написанные все одним почерком, небрежным и непринужденным почерком светского человека, который простым людям кажется признаком высокого общественного положения. На мгновение смутные мечты о богатом покровителе, который поможет ему преуспеть, отвлекли его от печальных мыслей. Он знал, кем были написаны эти письма; он держал их в дрожащей руке, все еще не осмеливаясь прочесть или даже взглянуть на подпись в конце. Только одно из писем лежало в конверте, на котором он разобрал адрес: «Госпоже Франките Дюваль…» Ах да, он припоминал, что, покинув край басков, она на некоторое время взяла себе это имя… Дальше были указаны улица и номер дома, читая которые, он, сам не зная почему, вспыхнул от стыда; потом следовало название того большого города, где он родился. Некоторое время он, не мигая, смотрел на письма, ничего не видя… И вдруг он явственно представил себе жизнь этой тайной четы: квартирка где-то в предместье, его мать, молодая и элегантная, любовница какого-нибудь богатого бездельника или, может быть, офицера. Во время военной службы ему случалось видеть такие пары, да и ему самому иногда выпадали такого рода нежданные удачи. Жизнь той, которую он так почитал, предстала перед ним совсем в другом свете; дорогое ему прошлое качалось, словно готовое рухнуть в безысходную бездну. В глазах у него потемнело, и его отчаяние внезапно превратилось в ненависть к тому, кто по случайной прихоти дал ему жизнь.