Рампа и жизнь - [56]

Суворин увидел его случайно, в 1895 тоду, на сцене дачного театра в Озерках, где он с Домашевой играл «Школьную пару», «Роковой дебют», «Под душистою веткой сирени».

В этих же самых вещах Орленев и начал свою карьеру и в суворинском театре, но, когда Суворин получил разрешение на постановку «Царя Федора Иоанновича», Орленеву, совершенно неожиданно, было предложено сыграть Царя Федора.

Орленев сыграл и на другое утро проснулся знаменитостью.

Это было такое высокое художественное перевоплощение, что Петербург, видавший виды, ахнул от изумления.

Потом Орленев с таким же мастерством сыграл Освальда в пьесе Ибсена «Привидения».

Молниеносная слава Орленева упрочилась, и русский театр завел новое амплуа: неврастеников. Жизнь сделала свое дело, и неврастеники завоевали права печального гражданства.

Орленев по природе был алкоголиком. Под влиянием успеха, скоро составившейся российской известности, под влиянием легких побед, – побед без режиссера, – под влиянием газетных признаний и восторгов, – он с особой силой отдался своему пороку.

Он никогда не бывал трезв и перед спектаклем отпаивался молоком.

Рассказывали, что однажды ночью, едучи из ресторана домой, он осадил своего извозчика, на пьяных ногах подошел к городовому и в упор спросил его:

– Царь я или не Царь?

И растерявшийся городовой признал в нем Царя и вытянулся в струнку.

Это было в Петербурге после спектакля «Царя Федора».

Разумеется, с такими наклонностями он не мог долго оставаться в столичной труппе и вынужден был скитаться по России.

Я много возил его и всегда удивлялся, как этот человек может не только играть, но и вообще существовать на свете?

Пьяного, бесчувственного, измученного, мы в известный час доставляли его в театр, усаживали перед зеркалом, гримировали, и он, что называется, почти ползком находил место своего первого выхода.

Но вот роковой момент приближался!.. Помощник говорил ему:

– Ваш выход.

Орленев ударял себя обеими руками по бедрам и словно включал в них мотор внутреннего сгорания.

И появлялся на сцене свежий, озаренный, во всей силе своего исключительного дарования.

И всегда был на высоте. Чародействовал.

Ему не нужны были декорации, он никогда не обращал внимания на обстановку: он требовал только стул, на который он должен был сесть, и стол, на котором он должен был писать.

И публика никогда не замечала ни отсутствия декораций, ни бедности обстановки, ни того нищенского актерского состава, которым этот великий артист себя окружал.

Внимание зрителя он впитывал в себя до самой последней капли.

Вся соборная душа зрительного зала на несколько часов сосредотачивалась в его переставших дрожать руках.

Он поистине царил в театре и был, как любили говаривать когда-то, властителем душ.

Каждая роль была у него продумана до мельчайших подробностей.

Но… кончался спектакль, и этот блистательный человек снова превращался в жалкое нетрезвое существо и требовал штоф водки и одну черную маслинку на закуску.

Как он жил, откуда приобретал элементарные физические силы, не могу понять до сих пор, но прожил, все-таки, больше шестидесяти лет. Он был растратчиком своего богатого дара, своих сил, топя все в ночных бдениях.

Дузэ, Комиссаржевская, Орленев – родственны, артисты одной и той же тональности. Они, эти трое, обладали большой силой того, что на сцене называется самоотдачей. Только они могли увлекать, заражать и возносить!

«Царь Федор», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Привидения», «Горе-зло-счастье» В. Александрова, иногда «Евреи» Чирикова, – вот и весь репертуар, который, оторвавшись от постоянного и серьезного дела, Орленев сорок лет возил по всем городам и весям обширной России.

Дальский тоже был пьяница, но это был Кин: он любил дорогие отели, блеск, нарядные выезды и всегда кричал своему помощнику режиссера:

– Сашка! Пару лошадей!

– Сашка! Как ты одет? Секретарь Карузо не позволил бы себе этого!

Это у него была обычная ссылка на «секретаря Карузо», очевидно, у него составилось представление о себе, как об артисте, равном Карузо.

* * *

…И, когда я, сам вечный странник театра, треть своей жизни проведший в вагонах и пароходных каютах, – вспоминаю их, русских вечных странников, – я не могу обойти молчанием еще одного фанатика странствий Н. П. Россова.

Человек самого скромного происхождения, Россов рано «заболел» театром, самообразовался, сделался выдающимся шекспироведом, создал ряд классических ролей.

Идеалист, глубоко гуманный человек, Россов не составлял собственных трупп и «дел», не искал менеджеров, но за свой страх и риск переезжал из города в город, – все равно какой, – лишь бы там был «действующий» театр. И предлагал директору свои гастроли.

У Россова было имя среднего, но солидного актера, который борозды не испортит.

Он много писал о театре в столичных журналах и, в частности, в кугелевском «Театре и Искусстве», который очень был уважаем в глазах русского актерства.

Что же? Провинция гастроли любит, это всегда поднимает сборы. Гастролер – новый человек, приносит свой репертуар, хорошо обыгранный, риска нет, условия скромные – Россов всегда был желанным гостем.

Но иногда директор начинал артачиться и Россову отказывал.