Рампа и жизнь - [55]

Огромный труд и на редкость добросовестное отношение к делу.

И не было такого города, такой театральной дыры, в которой бы ни играли братья Адельгеймы.

Если находился сарай, в который зрители являлись со своими креслами и стульями, – Адельгеймы играли в этом сарае. Но… надо отдать им справедливость – и в этом сарае они играли с такой же тщательностью, как и на лучшей столичной сцене: так же приходили за два часа до начала спектакля, так же тщательно гримировались и так же незримо волновались перед первым выходом на сцену.

Это были, в полном смысле слова, апостолы и проповедники русского театра, и, когда большевики дали им звание народных артистов, то это были самые заслуженные в мире звания.

И, вместе с тем, при большевиках они уже работать не могли или не хотели: «были несозвучны эпохе».

И я всегда с волнением вспоминаю такую сцену.

Берлин. Сижу как-то дома, звонок. Иду к двери, открываю – передо мной Роберт Адельгейм.

Мы бросились друг другу в объятия и не заплакали, а зарыдали.

О чем? О своих личных жизнях?

Едва ли! Что личная жизнь? Личная жизнь всегда как-то устраивается. И я устроился, и Роберт ехал в Италию к единственному своему сыну.

И, если подумать и по чистоте признаться, мы плакали о русском театре, несравненном и любимом, об единственном смысле нашего на земле существования.

Мы плакали о Потонувшем Колоколе, под звон которого, серебряный и сладостный, мы прожили свою жизнь, – прожили радостно, горячо и, может быть, и не совсем бестолково.

Мы плакали о незабываемой родине нашей, все пути-дороги которой мы своими ногами вытоптали, для которой, как верные сыны, работали.

Мало ли о чем можно долго и горько плакать? Плакать, когда «народный артист» не может больше играть для своего народа.

Бедный Роберт!

Он говорил, и какими словами говорил? Что осталось только умереть, умереть около сына, поскорее закрыть глаза, которым уже не любопытно смотреть на землю, ибо театра нет, зрительной залы нет, гримировальное зеркало ослепло… все равно уже лежу в гробу и, может быть, придет время, когда гроб этот можно будет перенести в Россию и тогда лечь рядом с Рафаилом. И чтобы была на гранитной плите короткая надпись:

– «Братья Адельгеймы».

И больше ничего.

– Как у Дон-Кихота была надпись на могильном камне: «Доброму Альфонсо». И больше ничего. Потому что, в конце концов, мы были маленькими дон-Кихотами. Клянусь Богом, мы никогда не играли денег ради и деньги для нас были делом второстепенным. И это была не фраза в устах Адельгейма.

Я отчетливо вспоминаю, как во время екатеринославских гастролей в Зимнем Театре, я говорю своему администратору:

– Слушай, скажи Адельгеймам, чтобы зашли в контору получить гонорар и проверить билеты. После спектакля я буду их ждать.

Сижу после спектакля в конторе – Адельгеймов нет.

На другой вечер повторяю свою просьбу, опять сижу ночью в конторе, и опять их нет.

Что за черт! Терпеть не могу таскать в своих карманах чужое добро.

Наконец встречаю их в гостинице и говорю, что уже два вечера жду их в конторе для получения гонорара, «а вы, господа, не являетесь».

Они как-то по-балетному отступили на два шага и ответили:

– Мы никогда, за всю нашу театральную жизнь, не переступили порога конторы. Нам приносят деньги в уборную после спектакля – вот и все.

– Да, но нужно же проверить билеты?

По условию полагалось им процентное отчисление.

Ответ:

– Мы никогда не проверяем билетов.

– Но как же иначе?

Ответ:

– Всякому человеку мы даем возможность обмануть нас. Но только один раз.

Пришлось носить им деньги в уборную.

Каждый день у них полагалась своя пища: когда, например, Роберт играл «Гамлета», он ел бифштекс и пил ланинскую воду. Когда играл «Отелло», то полагалась по расписанию пимы молочная.

Странные очаровательные люди, белые вороны…

Сознание своей артистической значительности у них было отчетливое.

Уже после революции, при Керенском, вдруг встречаю Роберта в Петербурге, на Невском Проспекте.

Выступает своей своеобразной походкой, на ногах – ботфорты, вид воинственный, бравый.

– Что вы делаете в Петербурге?

– Да вот подал прошение в Военное Министерство… Хочу ехать на фронт и там развлекать солдат чтением. Жду ответа уже третью неделю.

– И что же, когда едете?

– Когда едете! Мне ответили сегодня: «Ну что нам один Адельгейм? Нам для фронта нужно сто-двести Адельгеймов». Вы слышали что-нибудь подобное? Они хотят иметь сто-двести Адельгеймов. Адельгеймы на улицах валяются. На каждом углу стоит Адельгейм и ждет ихнего приглашения.

Возмущению его не было конца.

…И, скажу в заключение, – заветная моя мечта – перенести прах Роберта в Россию.

Если это не суждено мне, – то пусть со временем тот, кто когда-нибудь прочтет эти строки, – пусть он вспомнит о чудесном русском актере, прах которого засыпан чужой для него, итальянской землей. И я уверен, что будет в России намогильный камень с краткой надписью:

«Братья Адельгеймы».

И души театральных дон-Кихотов будут успокоены и благодарны.

Из других «вечных странников» особое внимание должно быть уделено П. Н. Орленеву.

Человек огромного таланта, он был угадан прозорливым А. С. Сувориным и был принят в театр Литературно-Художественного Общества на водевильные роли, которые и играл с неподражаемым мастерством.