Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [219]
Кати, прошу тебя, подойди сюда, к столу за этим пальмовым веером, который заслонит тебя от пьющих пиво бюргеров… Слава богу, я чувствую, что ты подходишь, что ты здесь. Слушай, Кати, я хочу тебе признаться: то, что Водовозов пишет в «Брокгаузе», было написано задолго до него. Я знаю об этом довольно давно. Только до сих пор это стояло в конфиденциальных бумагах Нобелевского комитета и поэтому для всего света как бы не существовало. Хотя именно за это (ну и за кое-что другое тоже) они до сих пор оставляли меня без премии. Граф Прозор, наш теперешний консул в Женеве, видел эти контраргументы и сказал мне о них года два назад. До сих пор я тебе об этом не говорил. Но теперь — сегодня, сейчас, завтра, — теперь ты должна узнать… Кто-то из референтов их комитета, не знаю кто именно, Прозор тоже не знал, он сказал, что неизвестный человек без особого веса с инициалами Н. Г., написал для комитета обо всех моих так называемых непоследовательностях. И обо всех моих, так сказать, неэтичных случаях правоверности. Разумеется, указал и на заслуги и достижения, на признание, которым я пользуюсь. Например, что англичане и американцы называют меня The chief Justice of the world[190]. И так далее. Однако обрати внимание: будто войну в своих теоретических работах я вообще не осуждаю! Будто я считаю, что война в человеческом обществе неотвратима, и я хочу ее просто сделать более человечной. Скажи, Кати, как можно на таком уровне так по-детски рассуждать?! Это ведь все равно что обвинять врача в том, что он не осуждает болезнь, а только хочет лечить больных! И в итоге будто бы я — глас великой державы, стремящейся к расширению своих границ. А мою суверенную иронию по отношению к самодержавной России — то, что зоркие наблюдатели и здесь, и на чужбине часто считали для меня опасным, — ее этот пучеглазый моралист вообще не замечает. В то время как конфиденциальные документы его комитета были бы для этого наблюдения единственно правильным местом… А война?! Если бы мы не допускали ее неизбежности, мы были бы последними идиотами! Разумеется, я писал, что война — факт человеческого общества, причины которого кроются отчасти в природе общества, отчасти в природе самого человека. Так ведь это же правда! Или, может быть, истинный моралист — господи, впервые этот вопрос зарождается в моей голове и заставляет меня дрожать в ознобе: может быть, серьезный моралист не должен был бы так формально, так удовлетворенно, почти победоносно говорить о неизбежности войны? Может быть, в этом допуске есть действительно крупица цинизма — мною до сих пор не замеченная и сейчас вдруг дошедшая до меня?! Но я же не моралист! Я ученый, я политик. Я человек реальностей.
Второй раз могу сказать: слава богу, подходит кельнер и прерывает мои мысли. Тощий человек с лисьим лицом в белом летнем пиджаке и черных брюках. По-видимому, его профессиональный опыт подсказывает ему, что я человек значительный. Хотя мой простой костюм и потертый портфель об этом не свидетельствуют. Во всяком случае, он держится сверхпочтительно и сам слегка наслаждается почти карикатурным проворством своих жестов.
Белой салфеткой он стряхивает со скатерти несуществующие крошки:
— Сударь, коньяк. Сударь, кофе. Сударь, сигара.
Я оплатил счет, добавив чаевые. Я говорю:
— Одну минуту, господин обер…
Он мгновенно застывает на месте. Он надеется, что господин, который со знанием дела сделал дорогой заказ и отвалил рубль на чай, потребует меню и закажет обед. И последуют двойные чаевые. Я спрашиваю:
— Скажите, господин обер, как вы думаете, могут люди жить на земле без войны?
