Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [217]

Я прерываю ее. Я говорю:

— Нет, нет, не лишайте меня этого волшебного часа. Я предвижу: наше более близкое знакомство могло бы иметь, да-да, существенные последствия. Видите ли, я давно уже испытываю потребность… — Я слышу свой жаркий, убедительный тон, который меня самого изумляет, и не знаю, где в моих словах граница между правдой и притворством. Потому что рассчитанный на лесть вымысел тут, несомненно, присутствует. Но, может быть, и какая-то доля правды, которая временами ворочается на самом дне моего сознания и теперь прорывается наружу вперемешку с ложью, и если она это заметит, то старик предстанет в ее глазах дурак дураком. — Да-да, — горячо говорю я, — я давно испытываю потребность в контакте с образованной эстонской интеллигенцией. Я догадываюсь, что родились новые люди, открылись новые горизонты, новые стремления. И теперь вдруг — вы. Простите меня, вы, как я понимаю, деревенская девушка. И пленительная образованная дама! Магистр. Полностью ориентирующаяся в финской культуре, не правда ли? И такая фантастическая специальность — фольклор. Видите ли, я представлял себе, что у нас с вами в поезде до Петербурга еще много часов впереди. Я думал рассказать вам о моих связях в Финляндии. У вас и у самой есть среди сенаторов знакомства — вы назвали сенатора Генеца, а все же ведь и другие дамы и господа могут оказаться вам полезны. Да, я представлял себе, что вы познакомите меня с тем, что думают молодые эстонские и финские интеллигенты. И расскажете мне еще, ну… о вашем пути к социализму. Не для того, — я улыбаюсь с дешевым кокетством, прося прощения и прощая, — не для того, чтобы завербовать одного старого буржуазного либерала — ну да, все ж таки либерала, не правда ли, — в свежеиспеченные социалисты. А для того, чтобы дать мне представление о новом поколении. И я заранее предвижу, что нить нашего знакомства совсем не должна оборваться. Сейчас вы стоите, как я понимаю, скажем, на целый мир левее господина Тыниссона, но сочувствуете еще многим его взглядам. Так что и у нас с вами может найтись общая платформа. Я не допускаю, что эстонский фольклор известен мне намного меньше, чем господину Тыниссону… — Я опять улыбаюсь: — Возможно, конечно, что я ошибаюсь. Но вы, сударыня, могли бы, во всяком случае, дать мне идеи — да-а, например, для поддержания различных, особенно культурных, устремлений эстонского общества. Почему бы и нет? Может быть, и для поддержки некоторых политических домогательств. — Мгновение я взвешиваю, рассказать ли ей об Иоханнесе, но отказываюсь от этой мысли. Вместо этого я говорю: — Вы же знаете, что лет пятьдесят назад существовали так называемые «Петербургские патриоты» — круг эстонских деятелей в столице. Среди них были и близкие ко двору люди. Объединение в какой-нибудь новый круг такого рода должно бы вас интересовать. И я мог бы… И вдруг — вы не едете в Петербург. Поэтому — пойдемте, посидим, побеседуем.

Мне стыдно за разлив моего красноречия. Я выгляжу глупо, и она мне откажет. По ее лицу я вижу: она сожалеет (или делает вид, что сожалеет), но скажет «нет». Ее сожаление могло бы меня утешить, но оно не утешает. Улыбаясь, она говорит:

— Дорогой господин профессор… — Она говорит «дорогой господин профессор», но меня это не утешает. Дурак дураком… — Дорогой господин профессор, я очень сожалею, но не могу. Меня ждет мама. В последние годы ей часто приходилось меня ждать. Так что эти два-три дня, что я пробуду дома… Я должна успеть домой, чтобы сразу поездом поехать с нею в Антсла. Но когда вы будете в Финляндии, господин профессор, — вы ведь там бываете, — то ваш родственник, доктор Мартенс, поможет нам установить контакт. Я сразу разыщу его в Хельсинки и попрошу, чтобы он сообщил мне, когда вы приедете. Согласны? И большое вам спасибо за все. И если вы теперь поможете мне донести чемодан до извозчика…

Мою навязчивость она еще больше принимает за ухаживание, чем та того заслуживает, и мою «программу» еще менее серьезно задуманной, чем это, может быть, есть… Я чувствую: если бы я превратил себя в ее глазах в полного шута, если бы схватил ее за руку и стал просить, она, наверное, согласилась бы и пошла со мной посидеть час в вокзальном ресторане. Однако просить еще более настойчиво я уже не могу. Для этого я должен был бы быть, не знаю уж, моложе, самозабвеннее, во всяком случае кем-то другим. Я говорю:

— Пусть будет, как вы желаете, сударыня. Я очень огорчен. Мне очень-очень жаль.

Совершенно реально я представляю себе нашу возможную встречу в Хельсинки. А почему бы ей не произойти. Скажем, там, на их Эспланаде, в кафе Каппеля, за дымящейся чашкой кофе, которая сейчас останется нами не выпитой. Или в университете, среди фольклорных собраний недавно умершего Хурта, в помещении, где сладко и надежно пахнет их пылью и типографской краской. На какой-то миг я совершенно отчетливо представляю нашу встречу. Но я знаю, что этого не будет.

Она поворачивается и идет впереди меня через станционный зал по выложенному плитами полу и выходит на площадь. В нескольких шагах стоит в ожидании пассажиров извозчик. Плотный мужик с рыжими усами готовно поворачивается в сторону молодой женщины. Она становится на подножку, оборачивается, улыбается и вот уже сидит в пролетке. Я ставлю ее изящный чемодан рядом с нею на вытертую кожаную обивку сиденья. Я беру ее руку. Одно давнее прощание с кем-то мелькает у меня в памяти. Одно, за которым все должно было последовать, — за этим уже не последует ничего… Я опять думаю (радуясь, что моя мысль не слышна): старый дурак… Я держу беспокойную, мимолетную и в утешение мне все же охотно в моей руке лежащую руку молодой женщины. Я говорю: