Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [205]

Кати, я никогда тебе не говорил: я был в отчаянии. Мне стыдно вспоминать, до какой степени я был в отчаянии. Потому что я представляю себе, я в и ж у, как ты, улыбаясь и мысленно покачивая головой, меня утешаешь: «Фред, неужели ты считаешь, что это действительно достойно твоего отчаяния?! При твоем опыте среди интриг, с которыми ты сталкиваешься?!» Разумеется, ты права. Теперь я это понимаю. Я же говорю, мне стыдно за свое отчаяние. Но тогда я действительно был в отчаянии. Я знал упорство японцев и нашу непоследовательность в защите своих людей. И, словно наслаждаясь броском в безнадежность, я убеждал себя, что заверения и обещания Витте все выяснить и восстановить мои права — пустые или, во всяком случае, бесполезные слова. И, следовательно, все время, пока будет длиться конференция, мне придется просидеть в отеле. И самое большее, что, быть может, выпадет на мою долю, это несколько консультаций с Витте, когда вечером, после утомительных дневных переговоров, он вспомнит о моем существовании и соизволит пригласить меня в свои апартаменты, чтобы попросить совета…

Именно такое идиотское положение возникло с первых дней и удручающе длилось две недели. Плюс еще одно обстоятельство, отвратительность которого я сперва не мог себе представить: моя фатальная известность в этом маленьком городке, наводненном в связи с конференцией журналистами…

Я приехал в отель. Часа через два первая подавленность от удара прошла. Я начал питать надежду, правда, сопровождаемую глубоким сомнением, что Витте все же как-то изменит мое смехотворное положение. Я пошел в буфет, заказал чашку кофе и воду со льдом. И немедленно на меня насело четыре или пять полковников Дайверов. Не знаю, из нью-йоркского, вашингтонского или портсмутского «Скандалиста».

— Мистер Мартенс, коротенькое интервью! Разве переговоры еще не начались? Уже идут? А почему вы не принимаете в них участия? Мы слышали, что японцы вас отклонили? (Значит, слух об этом уже распространился!) Но ведь это неслыханно! Объясните, пожалуйста, почему ваш мистер Витте это допустил? И что вы по этому поводу скажете? Ничего? А что вас больше всего поразило в Соединенных Штатах? Ничто?! Very good! Как вы сказали? Ах, есть одна вещь, которая могла бы вас удивить, если бы вы с ней здесь столкнулись? А что же это? Тактичность журналистов?! Хо-хо-хо-хо! A really marvellous answer![169] Однако вы, будучи русским… Ах, вы не русский? Значит, вы, как немец, не правда ли… Ах, вы не немец? Кто же вы? Как? Эскимос? Нет? Эстонец? Кто это такие?

Я убежал из буфета и пошел бродить по городу. В ужасном влажном зное, под раскаленным солнцем я гулял по прибрежным аллеям. Четыре или пять раз ко мне подходили очередные журналисты. Я говорил, что не буду отвечать на вопросы, и сбежал обратно в отель: рубашка прилипла к телу, пиджак на спине промок, в глазах резь, голова тупая, — наверно, я был близок к солнечному удару. В вестибюле торчали пять или шесть газетчиков с фотографическими аппаратами. Я велел портье сказать, что никого не приму, и заперся у себя в номере.

И такое положение продолжалось больше недели. Как я и предполагал, в напряженности переговоров Витте совершенно забыл о моем деле. О ходе переговоров я не знал ничего, за исключением того, что печаталось в газетах. Невероятно, но так это было. А в газетах можно было прочесть самые противоречивые сведения. Переговоры, естественно, происходили за закрытыми дверьми, и пресса узнавала из «хорошо информированных источников» то, что она желала узнать. Как всегда. Республиканские газеты, то есть газеты партии президента, писали, что на переговорах, благодаря личной моральной поддержке президента, достигнуты большие успехи. Демократические газеты заверяли, что форсированные президентом переговоры были заранее обречены на провал и день ото дня все больше проваливаются. И практически я действительно знал не намного больше, хотя я был или должен был быть членом одной из делегаций… Потому что поверь, Кати, моя собственная делегация вдруг перестала мне что-либо говорить. Кати, их совместное предательство было в моем положении самым удручающим.

Конечно, для бесед со мной у них не было много возможностей. Утренний завтрак сервировали каждому в номере. В девять они собирались перед отелем, где уже ожидали автомобили. Мое достоинство не позволяло мне бежать к лестнице, расспрашивать их о последних новостях. Особенно после того, как однажды утром я столкнулся на лестнице с весьма сдержанным отношением Плансона и даже Васильченко.

— Господа, какие вопросы вы рассматриваете сегодня?

— Ах, Федор Федорович, по-видимому, различные… Но, к сожалению, у нас нет сейчас времени — вы же понимаете…

Им действительно было некогда. Они сразу же уехали в своих автомобилях. Но все-таки было очевидно, что им, посвященным, доставляло удовольствие не посвящать в дела отвергнутого. Так что по утрам я держался от них подальше. Ужинала делегация в маленьком зале отеля за общим столом. Только Витте не принимал в нем участия. Он будто бы страдал хронической мигренью и заказывал ужин к себе в апартаменты. Случалось, он ужинал там вместе с Розеном. Явно для совместного обсуждения каких-то вопросов. И я раздумывал, не заказывать ли и мне ужин к себе в номер. Чтобы освободиться от тягостного сидения за общим столом. Ибо во время этих совместных трапез было трудно найти верный тон. Все же я решил в них участвовать. Будто ровно ничего не произошло. Сказать свободно, мимоходом о своем устранении как о мелкой и ловкой интриге японцев, которая могла бы обрадовать их тайных друзей, если бы таковые среди нас нашлись. И улыбаться при этом господину Розену. Все так же свободно, так же мельком. Воздерживаться от вопросов. Но не абсолютно, а именно в такой мере, чтобы невозможно было определить, воздерживаюсь я или у меня нет такого намерения… Кати, признаюсь: найти верный тон было трудно, еще труднее сохранить его. И я до сих пор не знаю, в каком соотношении в мотивах моего сидения за столом находились две причины: соображение, что спокойное, все игнорирующее присутствие является признаком невозмутимого демократического превосходства, и детское, ревнивое, лихорадочное любопытство узнать что-нибудь о ходе переговоров из бесед между делегатами без унизительных вопросов с моей стороны.