Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [204]

Я не мог ему сказать:

— Сергей Юльевич, как это вы не знаете, как вам поступить?! Вам надлежит объявить, что Россия сама назначает своих делегатов. Вы должны сказать, что, если японцы требуют, мы представим им новый список, в котором будет значиться моя фамилия, как она должна была значиться там с самого начала. Вы должны сказать, что состав делегации определяет не случайный переписчик — или фальсификатор! — а русский царь, назначающий людей в свою делегацию.

Я не мог этого сказать, поскольку спор шел обо мне самом. Если бы речь шла о ком угодно другом, я немедленно ответил бы именно так. И в том случае — да-да-да! — и в том случае, если бы предметом спора оказался Розен. Несомненно. (Кати, Кати, иди сюда! Подойди ко мне. Скажи: ты веришь мне, что по поводу любого другого человека я сказал бы именно так?! И по поводу Розена тоже? Кати?)

Но Розен, пахнущий гаванской сигарой, улыбающийся лошадиными зубами, подошел в эту минуту к нам и сказал:

— Сергей Юльевич, Федор Федорович, господа, если для восстановления прав Федора Федоровича мы будем требовать отсрочки переговоров, обстановка может осложниться. Нам известно, насколько на острие ножа висело прибытие японцев сюда, насколько хрупка вся ситуация. Федор Федорович сам лучше всех это понимает, — и он с улыбкой посмотрел мне в глаза. — Федор Федорович, при вашей прозорливости и вашем патриотизме…

Кати, ты представляешь себе, эта свинья голубых кровей внушала Витте необходимость просто принести меня в жертву этому идиотскому обстоятельству! И мне самому — во имя отечества — согласиться на эту жертву… При этом я с первой секунды подозревал, что каким-то образом (до сих пор не знаю каким) именно он, именно Розен, скрывался за этой жалкой интригой. Что же мне оставалось делать?! Я видел по их лицам: все они — Шишов, Ермолов, Плансон, — все понимали, что упомянутая Розеном опасность существовала. Я сам понимал — и понимал лучше их всех, — насколько она была сильна. Но все же они должны были бы защитить члена своей делегации. Я посмотрел на них и на Витте. И сказал:

— Сергей Юльевич — глава делегации, и он решает, что в данном случае требуют, диктуют интересы России. — И добавил: — Некоторый риск и соблюдение нашего достоинства или…

— Федор Федорович, — Витте опять посмотрел мне в глаза, потом себе под ноги, — я благодарю вас…

Я не сразу понял, за что он меня благодарит, но он продолжал:

— …за вашу готовность поставить интересы России выше личного оскорбления.

Значит, он поступился мною.

— Я вынужден просить вас не присутствовать на сегодняшнем открытии переговоров. Как это мне ни неловко. Я выясню — после заседания, сегодня, завтра, как это могло получиться. Не беспокойтесь. Мы восстановим ваши права. И как наш самый компетентный консультант вы в любом случае окажете нам услуги. Благодарю вас еще раз. А сейчас нам нужно идти. Васильченко, — это был помощник его секретаря, — распорядитесь, чтобы автомобиль отвез Федора Федоровича в гостиницу.

Кати, я всегда говорил тебе и всем другим, что Витте относился и относится ко мне хорошо. Признаюсь: это ложь. Он был со мной всегда безупречно вежлив, это правда. По существу же, основной тон его отношения — подозрительная нетерпимость. Нетерпимость топорного политика, недоучившегося практика по отношению к специалисту, знаний которого он побаивается и в лояльности которого ощущает неуловимое превосходство. Мои утверждения о его хорошем отношении ко мне не что иное, — Кати, во имя нашей полной откровенности, — не что иное, как мои жалкие потуги, жалкие, льстивые, страусовые потуги обиженного властями человека переложить вину за обиду с плеч представителей высшей власти на другие, понимаешь. Мы постоянно так поступаем. Просто для того, чтобы можно было презирать за несправедливость лиц менее значительных и сохранить веру в справедливость и благородство более могущественных. Или, по крайней мере, возможность делать вид, что мы в это верим.

Я поехал обратно в гостиницу. Вошел в своей номер, подставил затылок под кран над мраморной раковиной и почти забыл, что голова под холодной струей. Но вода не смыла отвратительной проблемы. Я нетерпеливо махнул полотенцем по мокрым волосам, остановился посередине комнаты и почувствовал, что беспощадный паровой молот вопросов бьет меня со скоростью ударов сердца: что произошло?! как это случилось? что мне делать?

Это была правда: произошло скандальное удаление меня с переговоров. Точнее говоря, меня вышвырнули оттуда. Кати, это и была та часть моей поездки в Портсмут, о которой я до сих пор никому не сказал ни слова. По многим обстоятельствам (и о них ты должна услышать) замолчать это было достаточно легко. Мое отстранение произошло без ведома Витте. В это я верю до сих пор. Но оно произошло благодаря его пассивности. Каким образом, от кого это исходило, мне до сих пор не ясно. Неясным, видимо, и останется. Может быть, все началось с того, что Ламсдорф меня просто обманул. Может быть, господин граф и министр иностранных дел солгал мне, что я еду как полноправный делегат, на деле же вписал меня всего-навсего консультантом в хвосте делегации. Подобное начальничье мошенничество у нас в отечестве в порядке вещей. А может быть, в основу легла ошибка машинистки. И невнимательность Витте, подписавшего неверный список. Ибо когда у нас в стране бывают внимательны и точны? И японцы, разумеется, использовали нашу небрежность, чтобы устранить меня. Это понятно, у них было полное основание полагать: если они удалят меня из-за стола переговоров, то им будет легче защищать свои требования. Ведь в Японии мое имя более известно, чем во многих других местах. Потому что мое «Международное право цивилизованных народов» уже в восемьдесят девятом году было переведено на японский язык. Среднее поколение их юристов черпало из него основы своих знаний. И разумеется, Розен в свою очередь использовал протест японцев для интриги против меня: апеллируя к интересам России и моим патриотическим чувствам. И Витте допустил это.