Ракушка - [2]

Ганон растянулся вдвое.

Тогда я стал перевирать ноты. Думал, надоест профессору поправлять меня — он и уступит… Нет, не прошло! Снова возвращал к началу, к первой ноте.

Ганон растянулся уже на версту.

И вдруг осенила мысль. Стал присочинять к ганону несколько тактов, чтобы сбить профессора с толку.

— Нуте-с, нуте-с! — старик снял очки. — Ну-ка, еще раз это место!

Я повторил. Дважды. Трижды.

Профессор откинулся на спинку качалки:

— Недурно, недурно… Но вот что, душа моя, давай договоримся: занимайся пока тем, что я задаю играть по нотам. А дома в свободное время хоть пляши на клавишах…

К профессору я больше не пошел.

Даже никому не сказал. Кроме бабушки. С ней я делился всеми своими тайнами.

А через неделю профессор приехал к нам на извозчике.

Все выяснилось.

Отец пожимал плечами. Мать, понятно, — в ужасе.

Подслушиваю у двери.

— Если вам трудно, я могу учить вашего сына бесплатно, — пытался выяснить причину профессор. — Да, он упрямый мальчик, с характером. Настойчиво перевирает, сочиняет всякую отсебятину… А я в детстве, когда учился музыке, разве не перевирал? Ого!.. Хотелось что-то свое сочинить. Свое!.. Уговорите сына посещать уроки.

Уговаривали месяц.

Никак не мог простить профессору эту «отсебятину». Так отозваться о моих сочинениях!..

Мать пошла окружным путем. Знала: мне очень нравилась ракушка. Достала ее (она оказалась в буфете) и положила на пианино.

Я подходил, завороженно глядел на ракушку, а мать открывала крышку пианино:

— Учись, глупышка! Человеком станешь.

— А что я — не человек? Обезьяна, что ли?

— Ты — дубина! — осерчала мать. — Ничего не хочешь ни знать, ничему не хочешь и учиться! Вон простая ракушка — и та поет!

И приставила ракушку к моему уху.

Ровный, манящий шум моря полился из раковины…

Песня ее покорила…

Снова поплелся к профессору с ганоном.

— Я знал, что ты придешь, душа моя! — обрадовался старик. — Давай договоримся: ты повторяешь заданный урок, а потом будешь играть мне свои сочинения.

— «Отсебятину»! — язвительно уточнил я.

— Ты злопамятен, душа моя, нехорошо, — покачал головой профессор.

Опять «душа моя»!.. Как девчонке!..

Конфликты начались с первых же дней.

Почувствовав свой «верх» над профессором и завороженный ракушкой, я стал сочинять «Песню ракушки». И нес на суд профессора.

У доброго профессора после прослушивания началась мигрень. Но старик не хотел «войны». И даже похвалил. Но я учуял лесть и решил написать еще лучше. Целыми днями ходил с ракушкой, часами слушал таинственный шум, брал с собой на Хрусталку, чтобы сравнивать с шумом морского прибоя. А на ночь обязательно клал ракушку под подушку или прикладывал к уху, накрывался с головой одеялом и слушал, слушал, пока не засыпал.

Дикая мысль написать «Ракушечную симфонию» не выходила из головы. И вот в один далеко не прекрасный день я отнес свой опус профессору, предвкушая похвалу и поздравления…

Профессорские уши не выдержали пытки.

Зато и амбиции моей не было предела. Профессор стар и просто по-стариковски придирается, а то, может быть, из зависти. А раз так — то для музыкального мира я умер. Больше от меня старикан не вытянет ни одной ноты!.. Что ж! В музыкальном мире будет одним Моцартом меньше!

Ночью я грыз ногти и плакал от великой досады на профессора, на себя и на… счастливчика

Моцарта.

Не помню уже, сколько раз я еще ходил к профессору и аккуратно (на зло ему!) проигрывал заданное. Профессор был изумлен моими способностями. Удивленно пожимал плечами, радостно потирал руки, а в глазах светился огонек крайнего любопытства: какиз озорного и

бездарного «композитора» вдруг получился исполнительный и добросовестный ученик?..

Но ходить в учениках мне претило.

Мне хотелось быть самому композитором, а не исполнителем чужих произведений!

Я потерял всякий интерес к музыке, к занятиям, даже к сочинительству, и вскоре профессор был навсегда забыт.

И ненавистный ганон тоже.

Жизнь так сложилась, что за двадцать-тридцать лет мне пришлось побывать на многих морях и океанах. Я знал спокойный плеск южного моря, рокочущий, глухой прибой Северного, бурный, ревущий характер Охотского и даже симфонию Ледовитого океана.

О ракушке вспоминал редко, с иронией, как о далекой сказочной детской игрушке.

Лишь в час редкого отдыха, когда по радио играли на рояле, становилось почему-то грустно, подкатывал нервный комочек к горлу, хотелось плакать. Весь я словно наливался звуками, пел мозг, тело.

Странное состояние продолжалось часто и ночью после увиденного и услышанного концерта. Я погружался в океан звуков, ритма. Из сонного небытия возникало пианино или рояль, я садился и свободно, раскованно, без всякого напряжения ума ипальцев, вдруг играл какую-то музыкальнуювещицу. Мотив был незнакомым, но такойчудесный, что я восторгался… Потом во сневдруг начинал ощущать, что я сплю и что надосейчас же заставить себя проснуться и записать этот мотив. Мне это удавалось часто. Но, проснувшись, я с болью понимал, что не могузаписать ни одной ноты, а восстановить мотив — не было пианино.

Предательский мотив таял с каждой секундой, уходил от меня и безвозвратнопропадал. Через пять минут я уже не мог вспомнить то, что так жадно слушал во сне и восторгался.