Ракетный гром - [48]

— А знаешь, отчего я сегодня бог и царь?

— Ты прочитай письмо Гросулова, бог!

— Успеется.

- Оно касается нашей службы, прочитай...

— Сергей Петрович! — Бородин остановился, и Громов снова обратил внимание, как серые глаза Степана лучисто светятся. Он даже позавидовал, что Бородин, в сущиости-то неказистый — скулы, нос картошкой, брови неопределенной окраски, — может быть порой таким интересным и притягательным. — Сергей Петрович! — Он, как бы стесняясь чего-то, наконец продолжил: — У меня родился второй сын. От Елены получил письмо. Нас теперь четверо: Павлик, я, Елена и он! Мы его назовем знаешь как?.. Андреем... В кумовья позову, пойдешь? Парень будет во! Краснеть не придется.

— Генералом станет, — пошутил Громов, настроение Бородина начало передаваться и ему. — Конечно, генералом будет.

— Нет, сейчас за лампасами очередь большая. Чтобы их получить, надо пройти три войны, Сергей Петрович. Вон Петр Михайлович Гросулов двадцать лет ждал. А ведь мужик он неплохой, знает свое дело. Была бы на то моя власть, я бы присвоил ему генеральское звание еще раньше.

— И мне бы присвоил? — пошутил Громов.

— Ты опоздал, командир, теперь генеральские должности все заняты. За ними очередь образовалась — голова в Москве, а хвост этой очереди здесь, в Нагорном. И замыкают ее два чудака — ты и я! — Он азартно засмеялся и вытащил из кармана гросуловское письмо.

Они находились неподалеку от шлагбаума, как раз напротив герба из живых цветов. Бородин сошел с дороги, сел у клумбы. Громов тоже опустился на сухую, но еще зеленеющую траву, следя за выражением лица замполита.

«Товарищ Громов! — писал Петр Михайлович. — Прошло много времени с того дня, как мы с вами разговаривали по поводу взаимозаменяемости в боевых расчетах. Вы понимаете» о чем я веду речь? Думаю, что понимаете. У меня еще до сих пор нет ясности, от кого же исходило это начинание — лично от вас, человека (я в этом убежден), хорошо знающего порядки, организацию и структуру жизни войск, или это желание какого-либо комсомольца-энтузиаста, решившего позвать солдат к чему-то прекрасному, в чем он сам разбирается весьма смутно? Весь вопрос в том, насколько сие — квалифицированная постановка вопроса, насколько оно продумано и с точки зрения важности, и с точки зрения могущих быть недоразумений, неприятностей и для части в целом, и для нас с вами лично, ибо в конечном счете ответ держит командир. Я знаю, что твой комиссар подполковник Бородин — человек весьма энергичного нажима, такого надо ценить, но в то же время никогда не забывать, что ты командир. Степан, как вы называете своего заместителя по политической части, может увлечь и своими знаниями (они у него довольно прочные), и своей простотой суждения. Но, однако же, последнее слово должно быть за вами.

Напишите, пожалуйста, мне, как идут дела в этом направлении, что уже выявилось ценного, что можно обобщить v и порекомендовать другим частям. Пишите подробно, с указанием фамилий лиц, которые заслуживают к себе внимания как передовики учебы.

Пользуясь случаем, еще раз напоминаю: должность в моем штабе остается открытой для вас.

И поклон всей вашей семье, а также, если увидите, Михаилу Сергеевичу Водолазову, скажите ему, что я вернулся на круги своя.

Кланяюсь и жду ответа.

П. Гросулов».

— Ну как? Что скажешь? — с нетерпением спросил Громов...

— С первого взгляда в письме — всем сестрам по серьгам: я — энергичного нажима, ты — верх совершенства как командир, избавлен от всех ошибок. Николай-чудотворец! Но непонятно пишет!

— А мне кажется, очень понятно, — возразил Громов. — Самое главное, Степан, поддерживает, открыто поддерживает наши начинания.

— Пожалуй, ты прав. — подумав, согласился Бородин. — Но тогда что же тебя взволновало в этом письме?

— Отголоски старого. Понимаешь, нехорошо звучат слова, что ты — человек энергичного нажима с довольно прочными знаниями, но последнее слово должно быть за мной. Вроде бы и правильно — командир принимает решение. Но для чего эти оговорки, разве мы идем не в одной упряжке, разве мы тянем в разные стороны? —

— Лебедь, рак и щука...

— Вот-вот. Нет, мы не лебедь, рак и щука. Я так понимаю. Вот поэтому и показал тебе это письмо, чтобы ты знал мое отношение к тебе, Степан, вернее, к твоей работе и к тем людям, которые зовут к прекрасному, новому — ко всему доброму.

Бородин, скрестив на груди руки, задумался, потом тихо сказал:

— Серега, быть тебе крупным политработником, членом Военного совета округа, а может, и главного Военного совета...

— Ты все шутишь.

— Сейчас нет, не шучу... И знаешь, я рад, что Гросулов доверяет тебе. Это замечательно! Меня он пусть называет и антабкой и хоть «тузиком», я от этого не сверну в бурьян, не стану по пустякам разбрасывать силы. Мы будем молотить одну «грушу»...

— Кто это «мы»? — спросил Громов.

— Я и ты...

— Вдвоем? А коллектив — другую «грушу»?

— Быть тебе крупным политработником! — воскликнул Бородин. — Конечно же, мы — это вся часть.

VI

После многодневной жары с гор потянуло прохладой. Иссиня-черные тучи, клубившиеся на вершине центрального хребта, начали сползать вниз. Птицы, до этого притаившиеся в тени, поднимались в воздух. Зашептались иссушенные листья деревьев, сначала робко, потом все сильнее, и наконец, дружно зашелестели на влажном ветру.