Ракета Петушкова - [2]

III

Пароход привалил к Рагузе, и когда — похожие на молодых угольщиков — мы вступили в душный от запаха магнолий и апельсинов город, в пеструю тесноту его полуитальянских, полутурецких улиц — Петушков высказал подозрение, что, пожалуй, здесь не видали даже живого трамвая и город для практических работ не годится. Однако, осмотревшись и получив от проживавших уже тут русских беженцев заверение, что сербы очень любят русских, которых они считают своими братьями и даже выплачивают им неизвестно за что по пятисот динаров в месяц — мы решили, что условия эти вполне приемлемы, надлежало только упрятаться на какой-либо остров, и там заняться пока что практическими изысканиями. Таким островом оказался Шипан, пленивший нас чорт его знает почему? Оттого ли, что на нем была всего одна тысяча жителей, или оттого, что некий навязчивый хорват, доводивший нас своей любовью к русским до дикого бешенства, указал нам в приморском кафе на толстого, набитого нездоровым жиром человека, задумчиво плевавшего в стоявший перед ним стакан кофе.

— У этого человека, — сказал он, — восемь океанских пароходов, тридцать два дома в Чили и фабрика селитры…

— Селитры! — вздрогнул Кравченко.

— Селитры, и остров Шипан в Далмации принадлежит ему. Тщеславие этого человека так же велико, как его богатство. Вы видите: теперь он всенародно плюет в кофе… На восьми его кораблях саженными буквами написано его имя: Фредерико Главич… Он мог бы построить вавилонскую башню, если ее назовут его именем…

— А скажите, мой друг, — ласково спросил Петушков, — где находится этот Шипан, и ходят ли туда пароходы?

На другой же день мы были на острове. Он весь тонул в виноградниках, в оливковых и мандаринных рощах. Восточный берег его заканчивался горой, острой, как палец. Она называлась горой св. Ильи, и в древности — мы точно не разобрали — в проливе ее имени Цезарь разбил Помпея, а, может быть, Помпей Цезаря. На ее гордой вершине находилась вилла известного австрийского историка, который жил здесь, пленясь историческим прошлым горы, и уехал в Вену, когда Далмацию завоевали «эти грязные сербы». Правда, в его вилле не осталось ни окон, ни дверей, и даже крышу «эти грязные сербы» использовали на что-то другое, но зато вилла помещалась на такой крутизне, что доступна была только знавшим особую козью тропу. Над ней — свободные — парили орлы, с нее — просторное — во все четыре стороны открывалось море. Мы остались вполне довольны нашим новым жилищем, приспособив под спальню исторический курятник.

На третий день мы отправились с визитом к далматинскому миллиардеру Фредерико Главичу. Он принял нас в саду, проросшем одуряющими левкоями, в беседке, над которой серебряный лев держал в лапе земной шар. Терять нам было нечего, и потому Петушков на совершенно исключительном французском диалекте объяснил миллиардеру, что жизнь — есть тлен, и человек, умирая, не оставляет после себя никаких следов, кроме детей…

— Но дети, — тут Петушков сострадательно улыбнулся, — этот способ запечатлеть себя в вечности известен каждому рыбаку… Разве этого жаждет ваша просвещенная, уставшая от человеческих дел душа?

Миллиардер посмотрел на нас сонными, заплывшими от сладких запахов, глазами и сказал:

— Я люблю прохвостов, а вы, по всей видимости, настоящие прохвосты. Присядьте.

Однако, когда Петушков прочитал краткую лекцию о методах достижения предельных высот, и для объяснения принципа отдачи, единственного, по его мнению, способа движения в пространстве, припомнил обыкновенную пушку и толково объяснил, что если бы пушка не стояла на упирающемся в землю лафете, то беспрерывно стреляя, она могла бы взлететь даже на Луну, да еще подкрепил свои утверждения опытами Циолковского, Годдара и Баркельандера — миллиардер заметил, что считает нас очень отважными людьми.

Подумав, он сказал, что теперь мы можем проваливать, а завтра… если он завтра скажет себе да, то над его виллой будет поднят флаг. Мы можем увидеть его, не спускаясь с горы.

Это было вечером третьего января.

А четвертого января 1920 года, в этот исторический отныне день, ровно в десять часов утра, дежуривший у курятника Кравченко заревел отчаянным голосом:

— Флаг поднят!

IV

Должен сознаться, что это было по истине редкое соединение двух антиподов загадочной славянской натуры. Инженер Петушков был порывист, беспорядочен в мыслях, увлекался, как ветер, но и охладевал, как ртуть, в работе брал больше срыву, а не высидкой, но я должен сказать, что все «гениальные», как выразился однажды Кравченко, мысли — приходили именно к нему. Это он, например, заметил, что в нашем аэроплане-ракете все-таки должны быть рули.

— Иначе, — сказал он, — как это ни странно, но нас ждет участь жюль-вернова ядра.

Технолог Кравченко, наоборот, был весь — усидчивость, хохлацкое упорство, расчетливость и лень. Но если брался за работу — делал ее основательно, на годы. Так ему принадлежала выковка стенок ракеты, которым суждено было в межпланетном пространстве выдерживать до 10.000 килограммов атмосферного давления на каждый квадратный метр. Чорт знает, с каким упорством колотил он по раскаленному железу четырехпудовым молотом, или выковывал его в особых, выписанных Главичем из Берлина, горнах. Впрочем, он и сам говорил, что если бы две известные части тела, над которыми он думает и сидит, переместились местами, он, несомненно, был бы гениальным человеком.