Радужный город - [91]

Слава Богу, в этот момент Тропинин кивнул водителю и протянул мне руку. Усевшись в машину, мы помчались по ночному городу, в котором царствовал настоящий ливень, смывающий все цвета, кроме одного.

Серый город. Он для меня давно уже таким стал. Просто инерция жизни не давала осознать, что всю палитру красок он растерял много лет назад.

Глава 24

Они приходили и уходили, говорили, кто громко, кто почти шепотом. Одни были в форме, другие в гражданской одежде — крупной вязки свитерах неопределенного темного цвета с высоким горлом, коротких, мешковатых пуховиках, куртках. В руках у них мелькало все: от крохотных телефонов до чемоданов, папок для документов, новых или уже потрепанных, а кое-где с облупившимся кожзаменителем и потрескавшимися краями. Руки у приходящих тоже были разные: были тонкие пальцы и мясистые, широкие как лопаты, бледные и смуглые, с тускло поблескивающей полосой золота, с синими прожилками вен, черными отметинами татуировок.

Они все шли и шли, сменяя друг друга, кидали в мою сторону задумчивые взгляды, любопытные взгляды, осуждающие взгляды и не меньше было взглядов подозрительных. Буфером между мной и ими был Анатолий Иванович, который, зарывшись в кипу бумаг, сидел рядом на колченогом стуле и окроплял чернилами все новые листы.

Кухня квартиры Димы тонула в скудном свете единственной лампочки. Но еще больший мрак ей придавала обшарпанность, полностью изгонявшая из сознания слово «уют».

Я куталась в пальто, хотя сидела рядом с батареей. Усталость и «похмелье» после эмоционального всплеска от послания из прошлого — это то, что я чувствовала. И все это в совокупности порождало пустоту. Хотя, не только это…

Тропинин, едва мы отъехали от моего офиса, набрал Варкова и попросил, чтобы тот срочно прибыл на квартиру Валентины Алексеевны, а потом Виталий Аркадьевич исчез, будто его и не было.

Гелек остановился на Невском проспекте и выплюнул меня из теплой утробы под проливной дождь. Сверху сразу накрыл спасительный зонт Варкова, успевшего оказаться там раньше нас. Мигнув поворотником, скорей требовавшим впустить его в ряд неспешно двигавшихся автомобилей, нежели просившим, машина Вити растворилась в потоке моментально, чудо для высокого белого немецкого чуда.

Только Тропинин исчез гораздо раньше, еще в машине. Он вроде бы сидел рядом, но был далеко, растворяясь в темноте салона, где даже свету фонарей и фар не хватало сил пробить тонировку стекол. Мужчина молчал, его телефон, любивший радовать хозяина текстовыми сообщениями, молчал. Я тоже молчала, затихла, затаилась, сжавшись в своем углу, согревая руки, спрятав их в рукава пальто.

Может, надо было прояснить ситуацию, все объяснить, ведь Виталий… Он, скорее всего, не понял, что я имела в виду. Но сил говорить не было. Начать говорить! А ведь одного его слова было бы достаточно, чтобы меня прорвало. Но он молчал. И я молчала. Знаю, он был зол, он старался защитить меня, а я моталась по городу одна. И не только по этому. Он ведь мог подумать, что все это время я знала, где наркотики! Что я лгала! А еще мне так не хотелось, чтобы он узнал о письме Димы. Страшно представить себе, что Тропинин прочтет и (о ужас!) с чем-то даже согласиться, это пугало похлеще Смолякова.

— Эх, Соня-Соня, ты как влюбленная кошка. Только его и видишь. Вокруг посмотри. Ты в таком городе живешь! Мужиков полно! Разве он семьянин? Для себя живет ведь…

Мама частенько именно с этой фразы начинала разговор о Диме. Да, нельзя зацикливаться, нельзя так любить, мир не должен сливался, стягивался в одну крохотную точку, в одного конкретного человека, но я не могла остановиться. Я любила Диму, не замечая эгоизма и отсутствия цели, той, которая мне была нужна. Цель-то у него была, правда, к семье она не имела никакого отношения. Пределом мечтаний бывшего мужа был так называемый дауншифтинг. Можно полностью посвятить себя, в понимании Димы, просветлению в виде книг и компьютерных игр, последнее для создания некоего контраста, видимо. Для этого даже не обязательно было куда-то ехать, как делали особо продвинутые представители «течения», создававшие коммуны на Гоа.

Грусть-печать Димы заключалась в том, что для этого нужна была хотя бы одна «лишняя недвижимость», которую можно сдавать и, пусть не шикуя, но жить, так чтобы хватало на Доширак и Интернет, и не работать! И, возможно, он мог что-то сделать с этой чертовой квартирой на Невском, но тут в дело вступала лень, а может совесть. Надеюсь, последнее…

А я была слишком влюблена в симпатичного высокого мужчину, способного интеллигентно пошутить, поддержать любую беседу. Я была слишком тщеславна, вырвавшись из-под опеки родителей, будучи единственным и самым любимым ребенком в семье, уехав в другой город, пытавшаяся всем и каждому, а особенно себе, доказать, что все могу. И было время, когда я зарабатывала очень хорошо, средняя питерская зарплата умножалась на три. Но никто не научил меня мудро относиться к деньгам, да и муж лишь стимулировал это незнание. Мы покупали дорогие гаджеты, катались за границу, я могла позволить себе покупать сумочки или ботиночки ценою с четырьмя нулями. Да, приходилось много работать, очень много, но мне это нравилось. Сильно. Особенно нравилось, что в тот период я не просила у Димы денег, даже давала, если просил он. К тому же я платила аренду.