Радужные анаграммы - [34]

Реджинальд все также стоял, упираясь руками в стол.

— Браво, Реджинальд!! — орали с галерки, перекрикивая шум гомонившей толпы.

— Поздравляю Вас, Реджинальд. Просто блестяще. Я всегда подозревал, что „радужные анаграммы“ — это Ваших рук дело. И не я один это подозревал. Создание космической струны в лабораторных условиях — о таком теоретики по суперструнам и мечтать не могли. У меня просто нет слов!…

Это был директор Европейского Космологического Сообщества.

В толпе снова мелькнуло лицо Танаки. Он улыбался.

— Браво, Реджинальд!

— Браво!!!

— Браво, Реджинальд…

…Я шел к Реджинальду. Я плохо соображал, что делаю. Я шел как в тумане. Навстречу мелькали веселые лица. Казалось для них все встало на свои места. История Биркенау закончилась. Я слышал обрывки разговоров — о суперструнах, о космических струнах, о новых моделях, о новых наблюдениях по поиску космических струн… Угол зала вернул свою первоначальную конфигурацию. Вахтер и заместитель директора по хозяйственной части о чем-то объяснялись с председателем, указывая на то место, где стояли бронзовые часы, и с недоумением разглядывая покореженную металлическую облицовку стен…

— Реджинальд…

Его лицо приобрело восковой оттенок. Бескровные губы плотно сжаты. Глаза тускло-серые, как мертвые. Просто посмотреть на меня далось ему с невероятным трудом.

— Не… подходи… ко… мне… Сашенька… не… подходи… пожалуйста… не… подходи… ты… не найдешь… что ищешь… не… подходи…

Его глаза гасли. Из ноздрей и изо рта потекли струйки крови.

Было поздно. Хотя почему поздно? Ведь я этого хотел. Я ждал этого. Он нарушил слово, данное в свое время Биркенау, и я почему-то с уверенностью ждал, что он также нарушит слово, данное Гарольду, и использует „анаграммы“. И Гарольд должен был это понять, должен был помешать. Мы знали, к чему это может привести, и ничего не сделали заранее, не остановили. Мы уже поступили жестоко, хуже уже не будет. Может, я теперь поступал еще более жестоко? Но мне почему-то казалось, что Реджинальд тоже этого хотел… или нет. Конечно, нет! Это я, я пытался хоть как-то оправдать отвратительное любопытство! Но мне уже все равно. Я жаждал откровения, я мучительно жаждал его „миров“, познания структуры Вселенной и власти над ней. Я безумно жаждал того, чего был лишен, и, знаю, буду лишен, всю свою серую жизнь. Если бы он не знал структуры, он никогда не смог бы создавать свои „анаграммы“!! А я видел, случайно, не знаю, как и почему, но я видел, я подсмотрел как вор, я догадался, к чему он с детства стремился, я видел начало создания Структуры Мироздания, и теперь я хотел увидеть все до конца!

Я сжал его безвольные холодные пальцы.

С каким-то мучительным чувством я ждал, я смотрел на свои руки, которые по-прежнему были руками взрослого мужчины. Только это уже были не мои руки. Они были покрыты глубокими шрамами. На сгибах локтей они были испещрены бесчисленными точками инъекций. Я вдруг почувствовал резкую, почти нестерпимую боль в сердце… и… и ни с чем не сравнимое отчаяние… За доли секунды, пока чужое сознание не захлестнуло меня полностью, я успел с удивлением подумать: „Разве ТАК должен чувствовать человеко-бог!?“

„Он медленно погружается в сон. Его сознание, скованное в часы бодрствования железной волей и логикой холодного рассудка, освобождается. Все, о чем он запрещал себе думать, внезапно выплескивается каскадом огненных брызг.

Опять эта дверь. Точнее, не дверь, а высокая частая стальная решетка. Она очень высокая — ее верх теряется где-то далеко в темноте. Кто-то движется там, в темноте, кто-то живой… Решетка теплая, она как будто дышит, поводя по сторонам своими острыми шипами, она отливает холодным жестоким блеском. Она — единственный выход из глубокого каменного колодца, в котором он находится. Весь пол, все бесконечно высокие грубые каменные стены покрыты слизью и кровью. Все здесь скользкое, все скользкое и теплое и источает приторный сладкий смрад. Он прижимается лицом к решетке, он дергает ее изо всех сил…. Ее шипы впиваются ему в ладони, в плечи, в шею, в грудь… КТО-ТО ЖИВОЙ ЕСТЬ ТАМ, В ТЕМНОТЕ!… Он пытается крикнуть — кажется, сам мертвый воздух затхлыми волнами душит его. Вокруг слышится смех — отвратительный хриплый издевательский хохот. По ту сторону решетки мелькают лица, перекошенные от какой-то безумной радости, появляются люди — мужчины в женских платьях и обнаженные женщины. Они проносятся мимо и где-то далеко, в каких-то подземных тоннелях слышится их непрекращающийся смех.

А у решетки теперь стоят другие люди — добропорядочные, чистенько одетые в дешевые „воскресные костюмы“, с печальными сострадающими лицами. Какой-то толстый мальчик в галстуке-бабочке просовывает руку сквозь решетку и дотрагивается до его окровавленного плеча жирным пальцем. „Бедненький!“ — жалостливо говорит мальчик, вытирая нос белым платочком. Он с криком отшатывается в дальний угол своей камеры. Он закрывает глаза от ужаса и омерзения. „Ты должен пострадать за свои грехи! — менторским голосом произносит отец толстого мальчика, — Ты должен покаяться во имя Господа нашего, Иисуса, распятого за грехи наши!!! Ты — убивавший людей, покайся!!! Ты — возжелавший…