Радуга (Мой далекий берег) - [95]

Здоровые градины молотили по пероподобной броне, по шлему, от них гудело в голове. Захотелось укрыться, свернуться в клубок, исчезнуть со скользкого растоптанного пустыря, пахнущего грозой и раздавленной полынью. Красное платье впереди, напитавшись дождем, пригасло. Сотник рычал медведем, ломясь сквозь толпу, потеряв в толчее промокших воинов, каждый из которых был сейчас сам по себе и сам за себя. Даже его могучий рык не мог пробить окружающий грохот. Одно утешало: при вспышке молнии он видел, как задетый стрелой, упал белобрысый. А значит, ведьма тоже остановлена. Но из темноты выломился еще один, такой же тощий, только темный, кудрявые волосы залепляли ему лицо. Он склонился и взвалил упавшего на плечи.

— Стой!! — заорал сотник азартно, прыгая по кочкам с занесенным мечом. Дознаватель потерялся в дожде.

Толпа уже не валила скопом на болото — верно, там все так или иначе завершилось. Толпа разбегалась от оскальзывающихся в грязи, которой сделалась пустошь, хрипящих, встающих дыбом и машущих литыми подковами коней, от нацеленных протазанов. Толпа выдавливалась в улицы и переулки. Но дело было сделано: ведьма в красном и двое ее спутников вбежали в дом и прямо перед носом сотника хлопнули окованной медными полосами дверью.

Усач собирал свое подмоченное и побитое воинство, отдавал поспешные приказы, отослал снять с крыши и переместить к дому Луны на Ущербе лучников и принести таран. Прыгал под зонтиком около подклета, плевался ядом дознаватель. Было велено окружить дом и стрелять по окнам, был отдан и отменен приказ влезть внутрь с крыши (поди поелозь по скользкой черепице в грозу), не получилось войти через погреба. Таран принесли и, оскальзываясь на крутом пороге, стали с размаху садить им во входные двери. Но сотник заранее знал: зря. Двое (против двух десятков — вот она, выучка!) со спасенными девушками скачут где-то по Переемному полю, и в погоню за ними отрядить некого. Трое засели в доме, один из них ранен или убит — это против пятнадцати, убитых и покалеченных пограничниками, толпой, лошадьми и собственной нерасторопностью. Не говоря уж про мертвого магистрата — кто сядет на его место? Усы — гордость сотника — свисали нелепыми, полупрореженными сосульками. Но при этом, как ни странно, сгинула сосущая с самого рассвета непонятная тоска.

Двери (словно нарочно оставленные незапертыми!) хлопнули, отсекли крики преследователей и толпы, и заглушающий их грохот града и рычание грома; в щели ставен, закрывающих узкие окна, сверкали нестрашные теперь молнии, и тепло светилась посреди нижней залы резная прялка, жужжало, перематываясь впустую, веретено. Обломав ногти, заложила Сольвега засовы и сползла по косяку.

— Отойди, — посоветовал Андрей. Конечно, в двери толщины три пальца и оковка медная, но если начнут бить с близкого расстояния — острия повылезут.

Сольвега отползла на коленях. Сам же он снял с плеча обеспамятевшего Сашку, устраивая рядом с прялкой — где казалось безопаснее. Расстегнул ему рубаху на груди, прижался ухом, слушая сердце.

— Жив! У меня от града шишка на темени, — пожаловался он, подкладывая Сашке под голову свернутую куртку. Разрезал на нем рукав, примерился вырвать застрявшую возле локтя стрелу. — И плечо крутит.

— У меня тоже, — хрипло отозвалась Сольвега. — Это из-за обряда. Не трожь! Наконечник с колючками.

— Тогда вперед протолкну.

— Он в кости засел.

— Так сделай что-нибудь! Ты ж ведьма!

Сольвега хрипло рассмеялась, тылом ладони стерла кровь с прокушенной губы:

— Смеешься… в чужой вотчине — сплетения творить…

Андрей плеснул в ладонь воды из баклажки; буркнул, обмывая рану вокруг древка:

— А я думал… Ты ж мертвого поднять смогла…

— Мы в доме Старой Луны!

— То-то местечко знакомое.

Сольвега закусила колечко волос: точь-в-точь математичка, требующая теорему с оболтуса, пол суток проигравшего в футбол.

— Она не просто ведьма! Она ипостась Берегини!

— Все, понял. Колдовать в чужом доме неприлично, — остатки воды Андрей по капле влил Сашке в рот и отер испарину с его лица. Достав нож, приложил клинок плоской стороной ко лбу Сольвеги, туда, куда пришелся удар кошелька. Ведьма толкнула пограничника острым локтем. Отобрала нож. Наклонилась над Сашкой, обломала древко стрелы; прикусив губу, зажмурилась. Нацелила на рану острие ножа:

— Железо к железу…

Андрей сел, открыв рот, схватился за плечо, глядя, как черный разрыв на Сашкиной руке медленно вспухает, ходит краями, и в нем ворочается, будто червяк под пальцами рыбака, черное зубчатое жало, не желая выходить и не умея остаться. Выскакивает, наконец, прилипает к ножу — и со стуком падает.

Бросив нож, Сольвега заткнула подол за пояс с не пригодившимся мечом и стала рвать листву нижней юбки, помогая себе зубами: и лен, и нитки, ее скреплявшие, были прочными. Андрей, перехватив угол ткани, откромсал ножом. Сольвега благодарно кивнула:

— Перевяжи.

— А ты?

— А я за Сёрен. Если она здесь.

— А должна?

Сольвега бежала, как в страшном сне. За то время, что она не приходила, пространства дома как будто разрослись: переплетались, словно узловатые сучья, путались комнаты и коридоры, кладовые и погреба; змеясь, вырастали лестницы, возносились к небу потолки, и ведьма обречена была бежать в их гулкой пустоте до конца времен. Потом Сольвега подумала, что, возможно, сам дом не вырос, а просто внутри изменилось время, и потому оказывается длиннее путь от двери к двери, и реже вспыхивают молнии за высокими окнами. Впрочем, она видела в темноте.