— Почему? Нет… хочу.
Она утопила лицо в смуглых, в цыпках ладонях:
— Я сама… виновата… убила паутинника… а то ничего бы не было. Сидели бы… в Кроме… Бережке молоко надо… и ты…
— Глупышка… — парень потянулся к ее волосам. — Иди… я сам как-нибудь.
— Да не верю я, что Сольвега виновата! — выкрикнула Сёрен страстно, повернув к нему пламенеющее лицо. — Вот хоть убей — не верю!!
— Так все… даже я слышал. Вы так кричали! Ты еще отпустить тебя просила.
— Правда, слышал?
— Ага.
Сёрен вздохнула.
— А потом старуха зеркальце к молниям повернула. Вспышка — и темнота. И мы здесь. Не понимаю…
— Ведовство.
— Замолчи! Вот все говорят: «ведовство, ведовство»… да хоть бы что оно исправило!
Сашка, опрокинув плошку на постель и этого не заметив, наконец дотянулся до девичьей щеки, погладил медленно, словно боясь обжечься:
— Я тоже не понимаю. Вот когда меч в руке… — он осекся и еще побледнел, хотя больше куда уж.
— Что?! — Сёрен вскрикнула.
Он дернул углом рта. Тронул мокрое розоватое пятно на постели:
— Меч тоже не подмога. Мне лет десять тогда было. Как раз накануне Имболга, перед Ночью Разбитой Луны. Их, нападавших, много было. Я отбился как-то. Тут стража в цветах Кромы подоспела.
Он говорил твердо, не позволяя себе передышки, чтобы точно уж договорить до конца. Рука Сёрен, так и не решившись остановить его, вздрагивала навесу.
— А потом сотник меня изнасиловал.
— Нет.
— Я потому крученый такой. И бессчастный. Иди, Сёрен.
— Неправда.
Она обняла Сашку, стараясь не задеть раненой руки. Он дернул кривящимся ртом:
— Жалеть меня… не надо!
— Почему? — черные брови поднялись над окольцованными тенью синими глазищами. — Нет постыдного в жалости.
— Ты потом пожалеешь об этом, слышишь? — он попытался освободиться. Он почти кричал: — Любовь — она больше жалости! Это — как самоцветы другому дарить.
— Как? — перед очами Сёрен мелькнул образ найденной в роднике «звезды».
— Любишь Лэти — и люби, — задыхался Сашка. — А меня не жалей!
— Дурак! — Сёрен закусила губу. — Никто тебя не насиловал, понимаешь? А ты десять лет в себе это носишь, как отравленный нож. То, чего не было!
— Уйди, — сказал Сашка. — Нет, останься.
Они были бережны друг к другу. Сёрен — оттого, что боялась причинить боль Сашкиной пораненной руке. А он оттого, что был у Сёрен первым. И оттого, что просто нельзя быть не бережным с женщиной, кровью Берега. Потом Сёрен сменила Сашке постель, налила еще морса и, краснея, убежала.
Парень думал, что Сёрен зря старалась его утешить. Прошлое такое, какое есть, что было, то было, и не перепишешь набело. Только почему-то после сегодня перестало так болеть. Сашка лежал и представлял, что вот пройдет время, Ястреб сделается совсем древним дедушкой, а потом умрет. А через какие-то десять-двадцать лет после него он, Сашка, умрет тоже. Государыня переживет их, как и всех, кто был с нею прежде, и будет жить… но этим вечером Сашка отмахнулся от полынной горечи понимания. Он упрямый. Даже мертвый, даже из вырия — все равно вернется, никому не отдаст ее даже в Костры, когда брак и семья уступают место свободному выбору… и многие, вот диво, выбирают там себе пару на всю оставшуюся жизнь. Сашка вернется к Берегине. «Алтарь мой, желание мое…» Он уснул, убаюканный этими мыслями, и не догадывался, что произошло то, чего он больше всего на свете боялся и больше всего на свете желал. Пришла государыня.
