Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни - [39]

– Бестолковые физики хотя бы никому не наносят вреда, кроме себя самих, – сказал он. – Знаете, уйма врачей говорили, что не могут меня оперировать. Но я нашел одного на всю страну, которому хватило смелости попробовать. Долгая вышла операция. Очень тщательная. Конечно, не исключено, что он упустил что-то. Кто его знает. Посмотрим.

Он закрыл глаза.

Я разглядывал его. Он сегодня выглядел истощенным, лицо бледное, вытянутое, в морщинах. Я впервые видел его самого – не физика, не легенду, не соседа по коридору, а просто старика.

Фейнман открыл глаза. Я пялился на него.

– Думаете, я выгляжу так себе, – промолвил он.

– Да нет, хорошо выглядите, – соврал я.

– Без херни давайте. Знаете, что?

– Что?

– Вы тоже так себе выглядите.

Я улыбнулся.

– У меня были непростые две недели, – двухдневный кутеж решил не поминать.

Он подпустил улыбку.

– И, небось, утомительное празднование под занавес?

Я ответил улыбкой.

– Ага, чуть-чуть. С Реем. Помните его?

Фейнман кивнул. Рей ему явно понравился. Слово за слово, разговорились о том, как отец Рея запугал его до ненависти к математике.

– Мы с сыном Карлом, – сказал Фейнман, – любим трепаться о математике, – тут он просиял, будто в него просочилась энергия. – И у Карла хорошо получается.

– Мы с отцом никогда не трепались о математике, – сказал я. – Он дальше школы не пошел. Нацисты подсобили. Но мне всегда нравилось решать математические задачки. Люблю крепко подумать. И вот это чувство, когда что-то понимаешь – или когда придумываешь новое.

– Что ж, вот и ответ, который вы искали, верно?

– В смысле?

– Рей в разговоре сказал, что спрашивал вас, почему вы любите физику, а вы не смогли ответить.

– А, да, – от того, что Рей доложил ему об этом, мне стало неловко.

– Ну, вот вы и поняли. Вы любите физику, потому что вам нравится крепко подумать, творить, а еще вы любите решать задачки.

– Не думаю, что в этом ответ, – заметил я.

– В каком смысле вы не думаете, что это ответ? Это не мой ответ. Вы сами так ответили. – В голосе у него послышалось раздражение. С ним так бывало, когда не врубаешься с нужной скоростью. Я попытался объясниться.

– Ну хорошо, я так сказал, но не может же быть, что именно поэтому я люблю физику – это же не характерно для одной ее.

– И?

– И оно относится к массе разнообразных увлечений.

– И?

Тут к нам заглянула Хелен.

– Профессор Фейнман, он вам мешает? – Она прожгла меня взглядом, но говорить продолжила Фейнману. – Вы, я знаю, хотели что-то доделать.

– Все нормально, Хелен, – ответил Фейнман. – Он мне не мешал. – И следом, повернувшись ко мне: – Но вот теперь начал.

– Тогда, видимо, я вовремя, – сказала Хелен. – Пойдемте, доктор Млодинов. Я заметила, что вы хоть и покопались в своем ящике, почту все равно не забрали. – Она вручила ее мне. Вот тебе и уловка.

– Одну минутку, Хелен, ладно?

Она ощерилась, но Фейнман не возражал, и она ушла. Я повернулся к нему.

– Кажется, я вас понял.

– Хорошо.

– Семестр заканчивается, так что… если я вас до лета больше не увижу… Хотел поблагодарить вас… за все, чему вы меня научили.

– Ничему я вас не учил, – отрезал Фейнман.

– Вы меня просветили обо мне самом.

– Херня. В чем я вас просветил?

– Думаю, я пока еще в этом разбираюсь… но вот и сейчас… вы показали мне способ смотреть на мир, наверное. И на место, которое я в нем занимаю.

– Для начала, «вот и сейчас» я вам ничего не показывал – вы сами увидели. Не могу я показать вам, где ваше место, это вам придется понять это самому. И во-вторых, я паршивый учитель и сомневаюсь, что чему-то вас научил.

– Ну хорошо, тогда… спасибо за все… наши разговоры. Научили вы меня чему-то или нет, я все равно им рад.

– Слушайте, если вы уж так настаиваете на моем учительстве, устрою-ка я вам последний экзамен.

– Правда?

– Один вопрос.

– Конечно.

– Идите и рассмотрите фотографию атома с электронного микроскопа, ладно? Не просто гляньте. Очень важно, чтобы вы очень внимательно ее рассмотрели. Подумайте, что она значит.

– Ладно.

– И ответьте потом на один вопрос. Замирает ли у вас сердце при виде ее?

– Замирает ли у меня сердце при виде ее?

– Да или нет. Это вопрос на «да – нет». Применять уравнения нельзя.

– Хорошо, я вам сообщу.

– Не тупите. Мне-то зачем знать. Это вам надо. Оценку за этот экзамен вы поставите себе сами. И важен не сам ответ, а то, что вы станете делать с этой информацией.

Мы встретились взглядами. Я вспомнил его молодым. Энергичный, улыбчивый барабанщик с обложки «Фейнмановских лекций по физике». У меня вырвался вопрос.

– Вы ни о чем не жалеете?

Фейнман не отбрил меня, дескать, не моего ума дело. На мгновение он замер. Я подумал было, что он, может, изольет на меня свое разочарование квантовой хромодинамикой. Но тут у него на глаза навернулись слезы.

– Конечно, – сказал он. – Я жалею, что могу не дожить и не увидеть, как вырастет моя дочка Мишель.

XXII

Из всех вопросов, какие я задал Фейнману, один всегда выделялся особенно – то был мой последний вопрос: кто вы как человек, и как карьера ученого повлияла на ваш характер?

Ему вопрос не понравился – слишком уж он психологичный.

Но он на него ответил.

С поправкой на его раздражение от любых психологических вопросов я счел его ответ настоящим подарком. Напоминание мне: какой бы монументальной важностью я ни наделял успех, на самом деле не он имеет значение.