Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни - [12]

Он посмотрел на меня.

– Вы попусту тратите время, – сказал он. – Не научитесь вы делать открытия, читая про это в книгах. А психология – вообще херня.

У меня возникло ощущение, что он мне пощечину отвесил. Но, помолчав, он глянул мне в глаза и сказал мягко, с хитрой ухмылкой:

– Из вашей истории я бы почерпнул вот что: если уж обезьяна способна делать открытия, значит, и вы сможете.

VI

Прошло много недель, и у нас с Фейнманом растеплилось дружелюбие, однако другом ему я не стал. Разговаривать нам стало проще – в основном потому, что я стал меньше нервничать в его присутствии. Я спросил, можно ли фиксировать на аудиопленку наши с ним разговоры, потому что хотел что-нибудь о нем написать. Я тогда еще не знал, что именно – может, журнальную статью. Смогу ли вновь заниматься физикой, я не был уверен, а вот писать мне всегда нравилось. Эдакая отдушина, как в кино сходить. И он не возражал. Слушатели его всегда радовали.

Стоял прохладный день. Академгородок был тих, немногие гулявшие студенты помалкивали. Свой кабинет Фейнман обустроил утилитарно. Меловые доски испещрены математикой – в основном диаграммами Фейнмана, вроде тех, что он придумал в юности. Были там письменный стол, диван, кофейный столик, пара книжных полок. Ничего грандиозного. Ничто не указывало на то, что он – один из самых знаменитых и уважаемых ученых XX века. Он говорил на тему, которая меня более всего волновала: есть ли во мне что-то особенное, чтобы быть ученым?

Фейнман сказал:

Не думайте, будто ученый – это что-то совсем иное. Средний человек не так уж далек от ученого. От художника, или поэта, или чего-то подобного – может быть, ноли в этом неуверен. Думаю, в обычном бытовом смысле в повседневности полно того самого мышления, какое применяют ученые. Любой человек, чтобы прийти к выводам об обыденном мире, сочетает между собой предметы обыденной жизни. Любой человек создает предметы, которых раньше не было, – рисунки, записи, научные теории. Есть ли между ними общее? Я не вижу никакой особой разницы с работой ученого.

К примеру, простой человек может врать, а вранье требует определенного воображения. И если сочиняешь что-то, оно должно как-то согласовываться с природой и может даже сочетаться с теми или иными фактами. Иногда у врунов получается хорошо. И для этого не требуется быть ни ученым, ни писателем.

Так ли уж наука чудеснее человека, говорящего: «Мэри еще не вернулась домой – спорим, пошла небось в „Краюху и ковш“ пообедать, ей же там нравится. Давай-ка туда звякнем»? Звонишь туда, а Мэри и впрямь там. Это творчество? Средний человек сочетает всякие соображения из собственного опыта, и получается что-то новое – или какие-нибудь отношения, – и вдруг замечает, вот этот тик возникает у малютки Мэри, когда она говорит о школе. И он с этим пониманием что-то делает. Вся обыденная жизнь и поведение связаны с человеческой деятельностью, которая мне видится очень похожей.

Ученые действительно думают конструктивно. Задайте ученому вопрос, и он станет ученого беспокоить. Ученый не беспокоится в том смысле, в каком это делает обычный человек, типа: «Поправится ли больной?» Это не думанье, это просто беспокойство. Ученый пытается что-то выстроить. Не просто беспокоиться о чем-то, а что-нибудь придумать.

Ученый анализирует нечто так, как это делает сыщик. Как сыщик пытается разобраться, что случилось, пока его тут не было, по уликам. Мы пытаемся выяснить, как устроена природа, по уликам из эксперимента. У нас есть улики, и мы пытаемся разобраться. Ближе всего остального к этому – работа сыщика.

Как-то не виделся мне Фейнман в образе Шерлока Холмса. Таким был скорее Марри, человек, будто все время бурчавший «Это элементарно…» любому, кто оказывался рядом. Марри принадлежал школе физики «мне-все-по-плечу-я-умнее-всех-вокруг». Конечно, Марри и был умнее всех вокруг. Но я-то нет. Фейнман одевался и говорил скорее как физик-работяга, как обыкновенный парень, а это ближе к моему типу. Метафора с сыщиком внезапно показалась мне резонной – и она меня взбодрила. Я знал: бывают детективы-недотепы вроде Рокфорда и Коломбо, а есть и обычные ребята типа Сэма Спейда[6], но всем им удавалось, тем не менее, раскрывать тайны окружающего мира.

И все же, вернувшись тем вечером к себе в квартиру, я предложил Эдварду и Рею заглянуть в библиотеку и взять напрокат фильмы о Шерлоке Холмсе: мне подумалось, что Холмс физику – лучший образец для подражания, чем Рокфорд. Видеомагнитофонов тогда не было, и нам пришлось взять пленку, киноаппарат и проецировать кино на стену снаружи дома. С той недели и далее мы с соседями каждый вечер в пятницу выбирались наружу и смотрели один и тот же фильм – «Собаку Баскервиллей». Мы усаживались под пальмами у бассейна с пивом и косяками и таращились на смутные черно-белые кадры. Эдвард время от времени облачался Шерлоком, хотя вещество у него в трубке не способствовало Холмсовому сжатому логическому анализу. Мы хором выкрикивали жеманные реплики таинственного Бэзила Ратбоуна, опережая его самого, как аудитория «Шоу Роки Хоррора» 1939 года. К исходу вечера я уже блуждал где-то между декадансом Пасадины и манерностью Старого Света и млел от силы киноискусства.