Радуга. Цыган и девственница. Крестины - [17]

Голубая лента канала мягко извивалась между изгородями, окрашенными по-осеннему, и устремляясь к зеленевшему вдали холму. По левую его сторону царила оживленная деятельность черных копей, железной дороги и огорода, возвышающегося на холме. Белый циферблат церковных часов был отчетливо виден в вечернем свете.

Урсула чувствовала, что это была дорога в Лондон — сквозь этот шум и ужас к манящему водовороту города. По другую сторону, на зеленые заливные луга, на старые ивы, неотступно следовавшие за всеми изгибами реки, на бледные полоски полей тихо опускался вечер. Все было залито мягким светом, и даже ветряная мельница крутилась совсем бесшумно.

Урсула и Антон Скребенский шли вдоль берега канала. На изгородях в листьях краснели зрелые плоды. Вечернее зарево, скрип мельничных крыльев и слабый крик птиц встречались с хриплым шумом копей, с мрачной дымностью города. А они шли вдоль голубых извилистых вод реки, отражающих в себе полоску неба.

Следы загара на лице и руках делали его в глазах Урсулы особенно красивым. Он рассказывал ей, как учился подковывать лошадей и отбирать скот для убоя.

— Вам нравится быть солдатом? — спросила она.

— Я, собственно, не солдат, — ответил он.

— Но вы занимаетесь только тем, что связано с войной, — сказала она.

— Да.

— Вам хотелось бы пойти на войну?

— Мне? Пожалуй, это было бы интересно. Да, если бы война, я охотно пошел бы.

Странное чувство овладело ею, — сознание чего-то, что может воплотиться в действительность.

— Почему вы хотели бы пойти?

— Я был бы занят чем-то действительным, настоящим делом. Сейчас же у меня, собственно говоря, игрушечная жизнь.

— А что бы вы сделали, если бы пошли на войну?

— Я бы строил железные дороги и мосты и работал бы, как негр.

— Но вы бы делали их только для того, чтобы они были разрушены после окончания войны. Разве это не выглядит настоящей игрой?

— Да, если войну вы можете назвать игрой.

— А что же это?

— Это же самое серьезное дело из всех — сражаться!

Она почувствовала резкую отчужденность.

— Почему сражаться или воевать вы считаете самым серьезным делом?

— Вы идете на то, чтобы убить или быть убитым, и я предполагаю, что убийство — достаточно серьезное дело.

— Но с вашей смертью все кончается, — сказала она.

Несколько мгновений он промолчал.

— Дело в том, что следует из нее. Важно, например, удастся ли нам выгнать Магди или нет.

— И вам и мне, какое нам дело до Хартума?

— Вам необходимо пространство, чтобы жить, и кто-то должен позаботиться об этой территории.

— Да, но я совсем не стремлюсь жить в Сахаре, так же, как и вы, — ответила она с враждебным смехом.

— Я не стремлюсь, но мы должны прогнать тех, кто проявляет подобное стремление.

— Почему именно?

— Если бы мы этого не делали, мы не были бы государством.

— Но не мы одни имеем право быть государством, есть много людей, составляющих другие государства.

— Они могут это говорить, но в действительности этого нет.

— Если мы все будем так рассуждать, то в государстве надобности не будет, а я все-таки буду существовать сама по себе, — закончила она блистательно.

— Но вы не могли бы существовать сама по себе, если бы не было государства.

— Почему?

— Потому что вы послужили бы добычей — всегда и всякому.

— Каким это образом?

— Они пришли бы и взяли у вас все, что вы имеете.

— Ну что ж! Меня это совершенно не тревожит. Я всегда предпочту быть обобранной разбойником, нежели получить от миллионера подарки, которые я могу купить себе сама.

— Это потому, что вы склонны к романтизму.

— Да, я люблю все романтичное и остро нуждаюсь в нем. Я питаю ненависть к домам, которые вечно неподвижны, и к людям, живущим в этих домах. Это так глупо и косно. Я ненавижу солдат, потому что все они какие-то деревянные и окостенелые. На самом деле, — за что вы сражаетесь?

— Я сражаюсь за нацию.

— Прежде всего вы не представляете собой нации; чего вы добиваетесь непосредственно для себя?

— Я принадлежу к нации и должен выполнять свои обязанности по отношению к ней.

— Но когда она не нуждается в ваших услугах непосредственно, то есть когда нет войны, тогда чем вы занимаетесь?

Он был раздражен.

— Я делаю то же, что делают все люди.

— То есть?

— Не делаю ничего в ожидании того момента, когда я понадоблюсь.

Он произнес эти слова с глубоким возмущением.

— Мне кажется, — сказала она, — что вы вообще представляете из себя ничто, и что там, где вы бываете, кругом образуется пустота. Разве вы есть кто-нибудь на самом деле? По крайней мере мне вы кажетесь ничем.

Они дошли до пристани, где стояла баржа. На ней слышались голоса играющих ребят, у дверей в каютку возилась с бельем женщина, а в стороне от нее сидел мужчина с маленьким ребенком на руках. Урсуле захотелось поболтать с ними и, перекинувшись несколькими приветствиями с хозяевами, она быстрыми и ловкими движениями перебралась к ним. Разговор длился недолго, но в ответах мужчины Урсуле чувствовалось глубокое преклонение его, как мужчины, перед женщиной, преклонение перед ее душою и телом, взятыми в целом. Чувствовалось, что он полон тяготения к недоступному ему существу, и отчетливо сознает эту недоступность, но одно сознание, что существуют на свете такие совершенные женщины, и что есть возможность иметь с ними минутное общение, наполняет его глубокой радостью. На прощание Урсула подарила девочке свое ожерелье из топазов, аметистов и хрусталя, и ребенок ухватился за него обеими ручонками, сверкая глазами. Скребенский отнесся к порыву Урсулы с неодобрением. Поцеловав девочку, очутившуюся на руках у матери, она с помощью отца спустилась по принесенной им лесенке и быстро догнала Скребенского. Мужчина молча провожал их своим внимательным, преданным взглядом.