Радости Рая - [12]

И с многих точек застывшего в вечном времени, со всех углов замкнутого скалами Укуреа, на отважных черненьких, как горелые спичинки, серфингистов смотрели хиппи «О». Заросшие волосами от глаз до пояса, утратившие свои имена по прежней ненастоящей жизни, ушедшие живыми в потусторонний мир, молчаливые отшельники бухты Укуреа скользили прощальным взглядом вослед глупому сумасшедшему народу, за этими дурачками, которые, выпучив от восторга глаза, мчались по завитушкам загибавшихся волн, стоя на утлых досках. И, воспользовавшись тем, что между мною и серфингистами ничего нет, я вскочил на особенно высокую вскидную волну своими голыми пятками и понесся прямо туда, куда неслись все эти безумцы, желающие хотя бы на несколько секунд опередить бег своей жизни на земле и встретить смерть не в своей постели.

Глава 3

Я двигался по морскому дну, все круче уходящему вниз, воистину в атлантический провал, и на пограничье двух миров повстречался мне осьминог, гигант в двести тонн весом. Каждая нога его текла, извивалась, как великая река, эти реки впадали в одно общее море-тело, брюхо которого было розовато-багрового цвета, в синюшных пятнах, и оно провисало над бездной, как порванный и потерявший всякую надежду взлететь аэростат. Этот Гаргантюа подводного ада наполовину высветился в призрачном сполохе, просочившемся от верхнего мира, в котором прежде полагал я найти местоположение рая, — а никак не здесь, на глубине соленой воды в три тысячи метров. Кроткое чудовище выпучило глаза на меня и никак не могло сообразить, гожусь ли я ему в пищу или нет. Пришлось пространно объяснять ему, что я на многие километры подводного пути перешел в нематериальность, поэтому есть меня можно, но бесполезно. Ведь я для него был сейчас как телевизионное изображение яблока или как рисунок на бумаге: и то и другое видеть можно, есть глазами можно, однако запустить зубы, разжевать и проглотить никак не можно. Гаргантюа меня понял, согласился со мной, даже кивнул чем-то вроде головы, что кратковременно выпучилось на его аэростатном корпусе — и тут же опало.

Но сам-то я не знал, как выгляжу пред пучеглазым монстром в своем новом состоянии, — а вокруг была почти астрономическая тьма, прошпигованная звездочками каких-то светящихся глубоководных гадов. Я спустился сюда, гонимый бесконечным зудом вселенской дороги, который не дает покоя всем путешествующим по мирам, подвергающим себя добровольному мучительству в поисках рая. Путешественникам в эту сторону везет, однако, на всякие спасительные случайности и благоприятные обстоятельства. Меня чудовищный Гаргантюа принял, очевидно, за своего сыночка Пантагрюэля — и, широко распахнув объятия всех восьми ног, каждая из которых была длиной в Останкинскую башню, хотел обхватить ими меня и прижать к груди. Он хотел приласкать, а не раздавить или разорвать на куски — и с самым разлюбезным видом раскрыв свой клюв, размером с ковш шагающего экскаватора, молвил следующее:

— Тебе ни за что не представить, сынок, сколько же надо было мне съесть пищи, чтобы стать таким большим телом. Одна моя присосочка — размером с тарелку спутниковой антенны. Представь себе, что осталось бы от тебя, если я присосался бы к твоей спине такою присосочкой, а? Не знаю, с какого места атлантидовой цивилизации я живу на свете, но знаю, что буду жить и расти до того предела, пока хватит мне пищи в океане. А пищи в океане, сынок, ой как много!

— Чем же ты питаешься, отец? — спросил я, не вполне понимая, но от души принимая столь добродушное отношение к себе. — Ведь действительно, наесть такое тело стоит многих трудов, наверное.

— Я не скажу тебе, чем питаюсь, — последовал неожиданный ответ. — Никто не должен знать секрета моей диеты. В те морские глубины, где я гуляю, никто спуститься не может. Разве что донные акулы, которых я поедаю, — это не секрет, — но одними акулами сыт не будешь и такой горы мяса не нарастишь… Диета моя засекречена, и я тебе ничего более не скажу.

По ходу нашей беседы я как-то не заметил, что драконоподобные щупальца Гаргантюа окружили меня со всех сторон сложным плетением живой, импульсивно мятущейся гигантской корзины. Я вдруг оказался внутри этой корзины из восьми ног чудовища и, несмотря на вполне миролюбивые и даже ласковые пульсации громадных присосок, которые еще не делали попыток коснуться меня, я почувствовал некий призрак надвигающегося ужаса. И секрет диеты самых чудовищных спрутов стал проступать в адском свете этого ужаса. Двухсоттонные гиганты океанических провалов не могли наесть своих мяс, питаясь лишь мясом других подводных тварей. То есть на пространстве жизни гигантского спрута не могло народиться бионаселения в количестве и массе, достаточных для одного лишь глотка чудовища, нога которого была размером с Останкинскую башню…

Когда башневидные конечности спрута сомкнулись вокруг меня, я стал понимать, что его пищей вовсе не является биомасса подводного мира. Основной пищей монстра является психомасса ужаса, которая рождается в окружающей гиганта стихии, — в точке его всплытия из черной бездны на уровни жизни. Студенистая масса ужаса живых существ и является смачным харчем для неимоверного осьминогого колосса. Именно этот психический студень страха питает гороподобные мышцы и штампует жутчайшую массу неисчислимых присосок гигантского спрута. А миру живых существ, состоящих из биологических клеток, ни за что не прокормить собою подобных чудовищ, они находятся на материальном обеспечении потустороннего мира. И я мог бы стать достойной пищей для гигантского осьминога, — если бы всколыхнулась ураганом ужаса моя душа в тот последний дюйм последнего круга последней из восьми ног, когда замыкалось ласковое осьминогое объятие чудовища вокруг меня. Но я не испугался и поэтому не пошел ему на завтрак, что было оценено им положительно и без досады, — это я понял по выражению его громадных умных выпученных глаз. Очевидно, спрут был столь же умен, сколь и не очень голоден. И он продолжил дружескую беседу со мной.