Радость и страх. Рассказы - [165]

- Уф, тебя было не догнать.

- В чем дело, Дженни?

- Я только взгляну - на укус.

Роберт хотел было наклониться к ней, но она воскликнула:

- Нет, я стану на забор. Подсади меня.

Он поставил ее на садовую ограду, так что она оказалась примерно на фут выше его. Получив нужное преимущество в росте, она обследовала наклейку на его лбу.

- Я хотела проверять, не отстал ли пластырь. Нет, держится.

Она смотрела на него сверху вниз с выражением, какого он еще не знал. В какую игру она сейчас играет - в больницу, в дочки-матери? Рассмеется через минуту? Но девочка хмурилась. Ее тоже что-то поразило, новое и неожиданное.

Но вот она откинула назад волосы.

- Ну, до свидания.

Она соскочила с забора и побежала обратно. Роберт Куик медленно зашагал к клубу. «Нет, - думал он, - какое там, это не игра. Повзрослела девочка да и я тоже».

МОЛОДОСТЬ БЫВАЕТ ТОЛЬКО РАЗ (перевод Л. Беспаловой)

Ярмарка была в разгаре - шел пятый час жаркого сентябрьского дня, а пекло все сильнее. На рыночной площади надрывались кто во что горазд двадцать каруселей, высоко в воздухе густым облаком желтого дыма стояла пыль - казалось, это курится разгоряченная, возбужденная толпа. В ней, как в прикрытом валежником костре, то и дело что-то ворошилось. С первого взгляда толпа представлялась темной, монолитной массой - так плотно деревенские жители в выходных костюмах сбились в кучу перед ларьками. Но если всмотреться, в массе наблюдалось клокотание и так же, как из подернутого пеплом костра вдруг выбивается язык пламени, из толпы выбивалась компания девиц или парней. Эти перекрикивающиеся, пересмеивающиеся юнцы там и сям прокладывали себе дорогу сквозь толпу, выбирая для прорыва наиболее трудные, неприступные участки.

И дородные матери семейств, и запарившиеся батраки с невозмутимыми лицами уступали им дорогу. Даже у церкви, на самой окраине ярмарки, уже за рыночным крестом, в этом освященном традицией тихом уголке, молодежь, словно сговорившись, никак не стесняли, признавая ее право вволю погулять на ярмарке.

В проулке между церковью и кладбищем, на чьей низкой ограде примостились задерганные родители и уморившиеся старики, два перепачканных мальчугана дули что есть моча в свистульки; по тому, как нахально они носились по ногам стариков, как с разбегу врезались им в колени, видно было, что безобразничают они вполне сознательно. И бабки, и деды, примостившиеся на кладбищенской ограде, покорно поглядывали на шалунов и поспешно, неуклюже, но безропотно поджимали оттоптанные ноги. Цыганка, кормившая подле паперти своего ребенка, приложив его к длинной прорези в черном корсаже, не обращала на них внимания. Когда же шалуны наконец добрались и до цыганки, она лишь ожгла их глазами, но не сказала ни слова, только локтем прикрыла головку ребенка и проводила шалунов бешеным взглядом. Ее цыганской злобе против всего мира в этот день пришлось смириться с ударом, нанесенным детьми.

Когда в эту тихую заводь ворвались три девчонки лет по шестнадцати, в низко вырезанных платьях, с ярко накрашенными губами и высокими башнеобразными прическами, сплошь в завитушках на манер индийских храмов, все лица словно по команде повернулись к ним.

Девчонки бежали гуськом, все время озираясь, будто их преследует погоня. На всех трех красовались розовые бумажные шапки; на их тульях было написано крупными черными буквами: «Не робей, целуй скорей». А у замыкавшей шествие белобрысой девчонки, почти подростка, курносенькой, с толстыми, оттопыренными губами, поперек вздернутых вверх, круглых как крикетные шары грудей шла через плечо к талии золотая надпись: «Полюби меня».

В промежутках между взрывами хохота девчонки говорили все разом; в своем стремительном броске они налетели на пожилого батрака в коричневом твидовом пиджаке и грубых башмаках, устраивавшего крохотную девчушку поудобнее над канавой, и чуть не упали. Он поспешно отодвинулся, и, хотя девицы и взглядом его не удостоили, прорыв их был приостановлен: внезапно, словно их всех враз осенила одна и та же мысль, они плюхнулись на ограду и давай обмахиваться и отдуваться. «Ой как жарко», «Ой как пить хочу», стенали они.

Они охорашивались, как вывалявшиеся в пыли воробьи, и перекрикивались друг с другом, словно боялись, что их не услышат. Они давали представление и сейчас, небрежно скользнув по зрителям дерзкими глазами, изобразили высокомерное удивление.

- Ой, куда же это нас занесло? - заверещала белобрысенькая.

Троица дико прыснула и сдвинулась еще теснее. Старики, цыганка, сидевшие рядком утомленные женщины средних лет, батрак, терпеливо дожидавшийся, пока девчушка сделает свои дела, взирали на них безотрывно, словно загипнотизированные. Так они смотрели бы на охваченный огнем дом или затопленный луг.

Белобрысенькая куда-то метнулась, возвратилась с тремя большими картонными стаканами мороженого, и вся-троица принялась отколупывать крохотные кусочки мороженого бережными и точными движениями деревянных палочек. Этим несоответствием между точными движениями рук и общей взбудораженностью - они извивались, вертелись, поминутно прижимались друг к другу, в такт каждому слову кивали, качали головами - девчонки напоминали разрезвившихся котят или щенят.