Радость и страх. Рассказы - [147]

- Это на тебе чей плащ, не Джо?

Скотт снимает плащ, смотрит на воротник: - И правда. А мой Джо, значит, оставил в кабаке. Слушай-ка, Джо, как же поступить с этим письмом из Центральной?

Они заводят разговор о делах компании. Ярость Паркина как рукой сняло, даже лицо изменилось; только в том, как дрожит рука, когда он зажигает трубку, сказывается взвинченность. Скотт, осадив его по поводу плаща, тоже успокоился. Они терпимы друг к другу или, может быть, просто сознают, как больно способны друг друга уязвить. Паркин - сорвиголова, а Скотт большой, упрямый, презирающий вульгарную осторожность. Он эгоист мягкий, но последовательный.

Табита и Нэнси накрывают на стол, и Табита, спрашивая, где взять вилки, тарелки, говорит шепотом, как служанка. Но это не от смирения, не от страха, просто она чувствует, что такие сцены наносят непоправимый вред семейным отношениям, на которых только и держится их жизнь.

Не смирение, а презрение и гнев владеют Табитой, пока она со стаканами в руках на цыпочках ходит мимо надменных властителей этого дома или движением бровей указывает Нэнси, что та оставила кувшин на буфете. Она укротитель, окруженный глупыми хищниками, каждую минуту готовыми растерзать его, но презирающий самую их свирепость. Задев рукавом круглую красную руку Нэнси, еще влажную от стирки, она взглядом сообщает внучке, что прекрасно понимает ее незавидное положение, и в ответ встречает особенное движение глаз - снизу и вкось, которое у Нэнси равносильно подмигиванию.

Но Табита не усматривает в этой ситуации ничего смешного. Веселость Нэнси раздражает ее. «Нынешние молодые женщины ничего не уважают, в том числе и себя, вот мужчины и ведут себя с ними по-хамски».

Пришел Макгенри с газетой и рассказал что-то о конференции с союзниками. Мужчины сидят и спорят. Паркин ругает новое правительство, Скотт мягко возражает, что оно новое и еще ничего не знает, надо дать ему сориентироваться.

- Да, чтобы знало, через какую дверь убираться.

И Макгенри, любуясь собеседником, который за словом в карман не лезет, возражает, смеясь: - Беда твоя в том, Джо, что у тебя нет философской основы. Во всякой централизации красной нитью проходит тот принцип...

- Слишком уж красный, черт побери.

- И все же, Джо, национализация... - Скотт встает и озирается по сторонам. Нэнси вкладывает ему в руку трубку, и он задумчиво разжигает ее. Остальные, не переставая спорить, тоже закуривают и усаживаются поудобнее. Нэнси и Табита, убрав со стола, удаляются мыть посуду в чуланчик за кухней, где можно хотя бы поговорить без помехи.

- Что же теперь будет? - спрашивает Табита. - Что вы намерены предпринять?

- Ну, одна возможность еще есть. Не так чтобы очень верная, но Джо только за нее и цепляется.

- Да? За что же это Джо цепляется?

- Возможно, нам удастся влиться в Центральную компанию воздушных сообщений. По-настоящему-то, мне кажется, им нужен только Мак, он великий специалист по моторам. Его уже многие пытались залучить. Но он не хочет нас бросать, он очень лояльный.

- Центральная? Значит, вы уедете в Лондон?

- Контора у них в Лондоне, а Джо они могли бы взять только в контору. Он, конечно, ни в какую, но, если мы действительно обанкротимся, придется ему брать, что дают.

- И Филлис, кажется, живет в Лондоне?

- Об этом я уже думала, но тут есть загвоздка посерьезнее, чем Филлис. Мы должны передать им наши самолеты и еще внести кое-что наличными. И кроме того, квартира. Квартира очень хорошая, около Кенсингтонского сада, но оттого, что хорошая, и стоит недешево. В общем, сумма получается внушительная.

- А твои деньги?

Нэнси передергивает плечами. - Не хватит. Там их вообще-то осталось всего ничего. - И прежде чем Табита успевает сказать: «Значит, они пропали даром, я же тебе говорила!», Нэнси вдруг поднимает голову от посуды и добавляет: - Но пойми, бабушка, нельзя же бросить в беде человека, которому так не повезло в жизни.

И после этих слов две полярные точки зрения, порознь казавшиеся всего лишь двумя отдельными отчаяниями, сливаются в нечто единое, до того огромное и мрачное, что Табита, увидев его, ощутив его черную тень, ничего другого уже не видит и не ощущает. Наступает долгое молчание. Нэнси моет посуду.

Табита вытирает тарелки, а из-за двери доносится политический спор мужчин - звук далекий, неумолчный и равнодушный, как голос природы, как шум горной реки или ветра в деревьях. Обе женщины понимают, что какой-то этап их жизни кончается.

- Сколько же требует компания? - спрашивает наконец Табита.

- Ой, слишком много. Не то девять, не то десять тысяч.

Снова молчание. Табита протяжно вздыхает. - Девять тысяч? Но это немыслимо.

Мужчины встают, скребя стульями по полу, и Паркин кричит: - Нэнси, готова? Не копайся ты, ради бога.

- О господи, я и забыла, что мы едем в город. - Она бежит в крошечную спаленку снять передник и засунуть нечесаную голову в берет. Табита чуть не плачет, до того безобразно выглядит ее располневшая фигура в узких джинсах мужского покроя, а говорит сердито: - Нет, это немыслимо! Девять тысяч фунтов!

- Где мое пальто, бабушка? Я бегу, а то Джо хватит удар.