Радость и страх. Рассказы - [140]

- Другого у меня нет, и держать негде. Ты не представляешь, в каком свинарнике мы живем.

- Очень даже представляю.

Нэнси, получив взаймы пять фунтов, уезжает озабоченная и хмурая. Ясно, что она рассчитывает на наследство. И Табита думает: «Да, милая моя, теперь ты поймешь, что, если потакать любой своей прихоти, никто тебя за это баловать не будет. Жизнь - вещь нелегкая и жестокая, к ней надо относиться серьезно». И снова она без отдыха трудится в отеле, замечает каждую пылинку, воюет с дорогостоящим нерадивым персоналом, с людьми, которые в войну зарабатывали столько денег, что им и думать о работе противно, которые привыкли жить в казармах и презирают все, что могло бы как-то облагородить их существование.

122

Через два дня звонит Фрэзер. Он нашел-таки Бонсера с помощью своего однополчанина, работающего теперь в сыскном агентстве, и уверяет Табиту, что тот сумел ни у кого не возбудить подозрений. Однако сведения он сообщил неутешительные. Бонсер находится в Пэддингтоне, в меблированных комнатах самого низкого разбора. Он очень болен, и сознание явно расстроено, но переезжать никуда не намерен. - По-моему, миссис Бонсер, необходимо как можно скорее увезти его оттуда и обеспечить ему надлежащий надзор. Если вы достанете у врача свидетельство, что он невменяем, те люди, которые им завладели, не смогут не отпустить его.

Табита сразу смекнула, что здесь не обошлось без закулисных маневров. Она спрашивает, не от Нэнси ли исходит это предложение, и осторожный голос отвечает: - Нэн мне звонила, но я ее не видел. Заходил Скотт. Но Нэн, конечно, очень обеспокоена.

И Табите ясно - тут целый заговор. Нэнси, Фрэзер, Скотт, тот детектив и небось еще куча народа - совещаются, рыщут на машинах, наводят справки, обложили Бонсера, как зверя в берлоге. - Значит, она обратилась в полицию?

- Не в полицию, миссис Бонсер. Это все делается частным порядком. Мне кажется, вы не до конца уясняете себе всю опасность положения. Полковника обирают, его настроили против его родных. Как я понимаю, с целью совсем их отстранить. Вы рискуете ничего не получить по завещанию.

- И давно плетется эта интрига?

- Интрига, миссис Бонсер?

- Удивляюсь я вам, Годфри. Хотите засадить полковника в сумасшедший дом, а ведь он всегда к вам хорошо относился.

- Но, миссис Бонсер, мы же стараемся и для него и для вас.

- О нем вы вообще не думаете, вы думаете только о Нэнси, а Нэнси думает о себе, ну или о своем злосчастном муже. Дайте мне адрес.

Фрэзер покорно и четко диктует ей адрес, а потом опять пускается в объяснения. Ему очень жаль, он говорил слишком резко, но дело настолько срочное...

Табита вешает трубку решительным жестом, долженствующим выразить ее гнев на Фрэзера, на всех этих заговорщиков. Она спешит в Эрсли к ближайшему лондонскому поезду, и ей кажется, что она летит спасать Бонсера не только от юной хищницы Ирен, не только от полиции, но и от всей этой бессердечной молодежи, которая занята исключительно собой, а старших не чает как поскорее столкнуть с дороги - в больницу для умалишенных или в могилу.

«И ведь они в самом деле вообразили, что могут его упрятать под замок, что я на это пойду, после пятидесяти-то лет! Вообразили, что могут делать с моим мужем что им вздумается».

И спешит с Пэддингтонского вокзала грязными улицами, изнывая от жалости и нежности к жертве молодых злодеев.

Нужные ей меблированные комнаты - узкий ломоть высокого кирпичного дома грязно-серого цвета на улице вроде сточной трубы, но дверной молоток начищен, и желтые занавески в окнах чистые. На звонок Табиты после долгого молчания открывает женщина со странно желтым лицом, в черном шелковом платье, которое ей давно стало узко. Она вглядывается в Табиту, как птица - зорко, подозрительно и бессмысленно, - бормочет: «Полковник Бонсер? Не знаю такого» - и пытается закрыть дверь.

- Я миссис Бонсер и хочу его видеть.

- А мне дела нет, кто вы такая.

- Я знаю, что он здесь. Вы обязаны меня впустить.

Женщина злобно бормочет и держит дверь. Табита жжет ее взглядом, наваливается на дверь всей своей ничтожной тяжестью, и тогда она вдруг сдается, и, вереща, как вспугнутый попугай, отступает в темноту, к задней лестнице. Видимо, ее устрашило возбуждение Табиты - состояние опасное и чреватое неизвестными последствиями в стариках, как и в детях. Из темноты она визгливо кричит: - Четвертый этаж, окно на улицу, этот, что ли? Меня это не касается. - Крик опять переходит в бормотанье, очевидно означающее, что она умывает руки.

Но этот ее крик возымел действие, как свисток в кроличьем садке, как вспышка света среди мусорных куч: весь дом внезапно ожил. Открываются двери; там и сям ноги с мягким стуком ударяются о шаткий пол; высоко над головой слышатся испуганные выкрики; растрепанная девица в полосатом, как матрац, капоте свесилась с площадки второго этажа и тут же юркнула в комнату. Ясно, что этот дом - дешевый бордель. Он напомнил Табите те дома, куда Бонсеру случалось приводить ее полвека назад, когда она по неведению своему не понимала, что ее окружает. В то время это убожество имело для нее прелесть новизны, приключения, теперь же она приходит в ужас. Ей дурно, кружится голова. Зло не только отвратительно ей, но и страшно.