Радиосигналы с Варты - [41]

— Бери. Очень свежий. Мне его вчера дал один крестьянин.

— Вот ты перевязываешь меня, делишься хлебом. А ведь я тоже немец.

— Ты — совсем другое дело.

— Почему? Потому что ваш командир принял нас в свою группу и ты должен соблюдать дисциплину?

— Нет. Ведь ты прилетел из Москвы. Для меня ты русский, только говоришь по-немецки. Так же, как я, поляк, а говорю на языке фашистов. Если бы ты был настоящим немцем… — Он вдруг отвернулся, не договорив.

Эрнст пошарил в карманах фашистской формы, которая была ему непривычна и отвратительна, в поисках сигарет. На сердце у него было тяжело. Уже второй раз за столь короткое время на польской земле ему пришлось столкнуться с неприкрытой ненавистью к немцам. Правда, она относилась не к нему лично, а ко всем немцам, но ведь он тоже был немцем. Человек трезвый, мыслящий диалектически, он и не предполагал, что встретит нечто иное, а теперь он явственно ощутил эту великую ненависть, порожденную фашизмом, — ненависть, распространявшуюся не только на преступников, заслуживших ее, но и на людей, пошедших за ними или оказавших пассивное сопротивление, и даже в какой-то мере на таких, как он сам. Как трудно будет преодолеть эту ненависть!

— Ты что молчишь? Может, я сказал что-нибудь не так?

Эрнст не ответил на его вопрос, а спросил:

— Что ты делал до войны?

— А что мне было делать? Работал конечно. Был учеником в большой пошивочной мастерской. Вообще-то я очень хотел учиться. Но моя семья… мы были так бедны…

— Значит, у нас одинаковая судьба. — Эрнст наконец нашел сигареты и предложил одну Франеку, но тот отрицательно покачал головой. — Мои родители тоже были людьми бедными. Я сам нашел себе место ученика у слесаря по обслуживанию станков. Слесарь заставлял меня надрываться по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Тогда я невольно задумался о том, почему немногим принадлежит все, а миллионы людей работают на эту кучку и должны мириться с этим. Я начал искать справедливости и людей, мыслящих так же, как я. Тогда-то я понял, что только коммунисты ведут последовательную борьбу против угнетения и эксплуатации. Я был еще слишком молод, чтобы стать членом партии, и вступил в Союз коммунистической молодежи.

Заметив, что юноша внимательно слушает и озлобленность постепенно исчезает с его лица, Эрнст продолжал:

— Потом я долго был безработным и прошел в поисках работы от Черного моря на юге до Голландии на севере. На собственной шкуре я почувствовал, что рабочий в чужой стране тебе во сто раз ближе, чем какой-нибудь фабрикант на собственной родине. На своем веку я встречал много людей, которые искали работу. И всегда было одно и то же: работал ли я у мелкого предпринимателя или на крупной верфи «Блом унд Фосс» в Гамбурге, капиталисту я был нужен, пока своим трудом приносил ему прибыль. Если же я ему больше не был нужен, он выбрасывал меня на улицу. Да, да, у нас тоже так было. Еще в детстве, когда о Гитлере никто и слыхом не слыхал, нам вдалбливали в школе: богатые — это исконные вожаки народа, рабочие и бедняки всегда глупцы, люди второго сорта, так угодно самому господу богу…

Франек в задумчивости разглядывал свои руки, загорелые, покрывшиеся в лесу грубыми шрамами — следами нелегкой солдатской жизни. Хлеб свой он доел.

— Потом пришли фашисты, и все стало еще хуже, — продолжал Эрнст. — Возьми, к примеру, расизм. С его помощью нацисты хотели оправдать войну, геноцид, массовые уничтожения людей. Как будто людей можно ценить за цвет кожи или за форму черепа.

— Или за их язык. Ты это хотел сказать? — Франек встал, скрестил руки на груди: — Понимаю, куда ты клонишь. Хотя многие немцы хотят отправить всех евреев в газовые камеры, я все же не имею права говорить, что все немцы плохие. А ты представляешь себе, сколько евреев было убито между Освенцимом и Штуттгофом, сколько их убивают каждый день? Где мне искать мою мать, моих сестер? Я спрашиваю тебя: где?

Он повернулся кругом и пошел прочь. Эрнст не окликнул его. Он видел, как Франек вытащил бинокль и пополз к откосу. Эрнст двинулся за ним. Потом они некоторое время молча лежали рядам.

— Ничего не видно, — сказал наконец Франек. — Слишком густой туман. — И добавил: — Извини меня, пожалуйста. — Он повернулся на бок и посмотрел на Эрнста. В его взгляде отразились одновременно настойчивость и отчаяние. — На политзанятиях мне много раз объясняли, что в Германии тоже есть коммунисты и антифашисты, которые борются в подполье, как и мы. Это все мне известно. Но одно дело знать, а другое — понимать так, чтобы это вошло в твою плоть и кровь. Это разные вещи. Во всяком случае, для меня лично. К примеру, в нашем батальоне много немецких переселенцев, некоторых я знаю еще с довоенного времени. Все они надежные, мужественные ребята. Я целыми днями общаюсь с ними, и вроде все в порядке. Но вдруг во мне поднимается какой-то клубок, и я теряю самообладание, вот как сейчас…

— Не стоит из-за этого огорчаться, — заметил Эрнст и почувствовал, что у него самого комок застрял в горле. — Несколько месяцев назад в Советском Союзе я был в одном лагере для военнопленных, и, поверишь, мне тоже пришлось пересиливать себя.