Ради тебя - [7]

Батраков, Женька и Бадяга встали, Никольский, Кедров, Песковой и Тарасов остались сидеть.

— Привет, разведчики, привет, — сказал старик. — Раньше все «здравствуйте» говорили, а перед войной стали говорить «привет»? — Он смотрел всем в лица, быстро переводя глаза с одного на другое, как будто изучал, трогал, касался лиц глазами. А собственные его глаза не вязались ни с улыбающимся, приветливым, простодушным лицом, ни с его словами. В его глазах была настороженность, даже страх. — Жду привета, как соловей лета. Отседова, что ли, пошло такое нескладное слово «привет»?

— Ты кто, дед? — спросил Песковой.

— Я-то? — Старик сделал последний шаг и остановился. — Дед-бородаед.

Женька засмеялся.

— Не бойся, дедушка. Говори.

— А я и не боюсь, чего мне бояться? Душа моя чиста. — Дед вдруг сдернул фуражку, поясно поклонился и очень торжественно сказал: — Примите, товарищи, от старика поклон. — Под ноги ему пало несколько слезинок. — Пришли все-таки. — Дед крякнул, вытер, не стесняясь, тыльной стороной руки глаза, натянул фуражку и стал пожимать каждому руку. — Ах, орелики вы соколики, — бормотал он. — Вот вы какие. Видно, чем крепче бьют, тем крепче кожа.

— Так ты кто все-таки, отец? — спросил Никольский, угощая деда сигаретой. — Представься, пожалуйста.

Дед перестал суетиться.

— Фамилия моя Крюков, Крюков Василий Мокеич. Живу тут, неподалеку, если идти напрямик сюда, — дед показал куда, — версты четыре, ну, может, чуть больше. Деревня Крюковка. Бумаг, правда, при мне нет никаких.

— Бумага что, бумагу можно любую написать, — сказал Песковой.

Никольский улыбнулся.

— И чем ты там занимаешься?

— Сапожничаю, — Мокеич вытянул руки ладонями вверх Кожа на его ладонях была жесткой и черной, в рубцах от дратвы. — Вот. — Он вдруг закашлялся, отхаркался наконец и сплюнул. — Ну и табак — пахнет медом, а дерет.

Батраков достал кисет.

— Вот махорка. Ты как попал в лес?

Мокеич оторвал прямоугольник газеты и стал сворачивать папироску.

— Да телка все ищу. Третий день. Не попадался вам? Желто-белый, двухлетка.

— Видели. А нас как нашел?

— Как человек человека в лесу находит? По следам да по слуху. Пригляделся — вижу: разведчики, да с добычей, да с важной, ну вот я и объявился вам. — Мокеич посмотрел всем в глава и закончил: — Можете верить мне, можете нет.

— Есть хочешь? Хочешь есть, дедушка? — спросил Женька.

Мокеич помялся.

— Кто нонче не хочет, каждый лишнему куску рад. У вас самих, поди, не густо.

— Сегодня густо! — Женька был ужасно рад деду.

Мокеич опять поклонился.

— Ну, спасибо.

В одной из фляг осталось немного шнапсу. Никольский отдал его.

— Глотни за встречу.

— Ах! — крякнул Мокеич. — Вот победим, такую в животе разведем сырость!

Немец покосился на Мокеича, и Мокеичу не понравился этот взгляд.

— Чего смотришь, ирод? Сколько душ погубили? Будь моя воля…

— Нельзя, пленный, — сказал Никольский. — По Женевской конвенции теперь его трогать запрещается. — Никольский подвел Мокеича к салу и приказал: — Уничтожить!

Пока Мокеич ел, все молча собрали мешки, проверили оружие и снова присели у карты.

Мокеич стряхнул с бороды крошки.

— Вот как вы выведете эту важную сволочь? Ишь, холеный какой!

— Ты не поможешь? — быстро спросил Никольский.

— А доверитесь? — Мокеич вертел головой. — Доверитесь?

Все переглянулись.

— Ты местность хорошо знаешь? — спросил Кедров.

Мокеич встал. Глаза его воинственно сверкнули.

— Здесь родился, здесь вырос, здесь и старость подошла. Округу на сорок верст, как огород свой, знаю. Где какая сосенка, где какой гриб…

— Гриба еще нет, — сказал Бадяга.

— Известно — какой в мае гриб. Это я к слову сказал.

— А нога, дедушка. Как же ты…? — Женька не договорил.

Мокеич сложил руки на груди крест-накрест.

— Вы только доверьтесь, только доверьтесь — не подведу. Нога у меня такая отроду, а в ходьбе ничего.

— Мы к фронту идем, отец, — сказал Кедров. — А если что случится с тобой?.. Мокеич поднял подбородок и стал похож на исландского шкипера — рыжебородый, светлоглазый, с твердым ртом и квадратным подбородком.

— Случится — так что ж, печалиться обо мне некому. Сыны в армии, а бабка еще до войны померла. Разве что внуки поплачут, так детские слезы, что роса — пригрело солнышко, и нет их. — Мокеич обернулся к немцу. — Мне бы хоть чем-нибудь им отплатить.

— Так что, трогаемся? — спросил Батраков, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Хорошо, Василий Мокеич, идете с нами, — решил Никольский.

— Вставай, — сказал Кедров немцу. — Бери мешок.

— А ты, дедушка, сознательный, — сказал Женька уже на ходу.

— Будешь сознательный, — ответил Мокеич. Он пропустил немца вперед. — Поживи с ними два года, они тебе эту сознательность через зад вобьют.

Никольский засмеялся, и Мокеич сердито посмотрел на него.

— Ничего тут смешного нет? — Вы вот, вы вот на целых ногах, а два года до нас шли.

Никольский перестал смеяться.

— Так откуда шли, отец!

Никольский надел мешок и поправил гранатную сумку.

— От Волги? — понизив голос, спросил Мокеич.

— От Волги.

— А в Москве он не был?

— Не был. Подошел, правда, близко, чуть ли не до трамвайных остановок. Ты иди вперед.

— М-да… — сказал Мокеич, обгоняя Батракова и Кедрова. Я думал — брешут они. И про Волгу брешут, и про Ленинград, и про Москву.