Ради тебя, Ленинград! - [18]

Какой-то шофер привез нам с берега дверь — настоящую, дубовую. Когда мы ее примастерили, совсем по-другому зажили! Я могла уже работать в одной гимнастерке.

Всякое довелось мне повидать на Ладоге. Знаю, как страшно на льду во время бомбежки или артобстрела. Бомбы вонзаются в лед — и высоко в небо вместе с осколками взлетают ледяные брызги. Лед встряхивает. Он колышется под тобой, и ты видишь, как трещины змеями разбегаются от воронки. А потом на льду выступает желтая ладожская вода. В этот момент кажется, что все здесь против человека: и открытый воздух, и ненадежный предательский лед. Но нет ничего страшнее ладожской стужи.

Вскоре после того, как мы установили палатку, подъехал санный обоз. Я обрадовалась: наконец-то люди с Большой земли! Выскочила наружу. Лошади тихо шли друг за другом, а в санях на мешках с мукой неподвижно сидели возчики. Я окликнула их. Лошади сразу остановились. Но люди не шелохнулись. Никто из них больше не слез с облучка. Обоз заблудился на Ладоге, и возчики заледенели насмерть на морозе. Но хлеб в голодающий Ленинград они довезли. Это тоже были солдаты, хотя и в гражданской одежде…

К смерти не привыкаешь даже тогда, когда она каждый день на твоих глазах. С тем большим жаром заботились мы о тех, кому нужна была помощь. А таких порой бывало по двести-триста человек в сутки. Тут уж некогда думать, что тебя могут съесть рыбы. Надо спасать попавших в беду людей, возвращать их к жизни.

Обстрелы и бомбежки стали для нас обычным делом. Под огнем приходилось особенно много работать. Мы осматривали поврежденные машины, делали перевязки раненым прямо на месте. В серьезных случаях пострадавших доставляли в нашу палатку. Носить раненых нам помогали водители, регулировщики, связисты, зенитчики. И старожилы, и новички трассы хорошо знали путь к ледовому лазарету.

Круглые сутки у нас в палатке топилась печурка, на которой стоял чайник с кипятком. И всегда к нам заходили продрогшие, изнуренные люди. Им часто приходилось отдавать последний сухарь.

Но у нас не любили подолгу задерживаться. Палатка стояла на бойком месте, имевшем худую репутацию из-за постоянных трещин на льду и частых налетов врага.

Однажды привезли в палатку красноармейца Яковлева. Его ранило в левую руку во время налета «мессершмиттов» на 9-м километре. Это был уже пожилой человек, но он ни минуты не мог побыть без дела.

После перевязки Яковлев отказался лежать на койке — стал помогать мне ухаживать за ранеными. Наливал здоровой рукой кипяченую воду в кружки и разносил их вместе с лекарством. Ночью вызвался подежурить у печки. Разбудил меня лишь однажды, когда один из раненых в бреду принял его за фашиста и переполошил всех в палатке.

Утром Яковлев, весело козырнув, отрапортовал:

— Шестьдесят суден по три раза вынесены и вымыты! Никаких происшествий не было, если не считать, что меня приняли за лешего. Но к этому мне не привыкать. До войны, признаюсь, я все время жил в лесу!

По профессии Яковлев был лесником. Подкидывая дрова в печку, он рассказывал о деревьях, словно о живых существах:

— Каждое дерево распускается по-своему, сестричка! Осинка скоро, но робко. Высунет из коричневых почек свернутые в кулачок листки и задрожит с перепугу: а вдруг еще рано? А вдруг ночью схватит мороз? Так и будет дрожать до поздней осени, пока ветер не оборвет всю листву.

Я сказала ему, что в детстве слышала, будто осина дрожит потому, что на ней повесился Иуда. С тех пор на могилу предателя ставят осиновый кол.

— Зря дерево обижают! — заступился за осину Яковлев. — Страдает за чужой грех. Оттого осинка и горькая. Ее даже червяк не ест в постройке.

А по мне, все ж лучше, чтобы на могилах фашистов стояли осиновые колья, а не березовые кресты. Предали они людей.

Несколько раз мы вынуждены были менять свою позицию у 9-го километра. Лед вокруг был основательно перемолот, к палатке трудно было подойти. Хлопотное это дело — перетаскивать имущество, разбирать и собирать фундамент «буржуйки», заново вмораживать в лед края палатки. Переездом занимались по ночам, чтобы враг не мог нас обнаружить из Шлиссельбурга.

Однажды на рассвете, когда мы уже устроились на новом месте, фашистские летчики обрушили бомбы в районе нашего прежнего расположения. Три бомбы угодили как раз в темный квадрат на льду, оставленный нашей палаткой. Кое-кто из девчат, издали наблюдавших за бомбежкой и не знавших о нашем переезде, даже всплакнул о нас…

В пургу приходилось подолгу разыскивать людей, сбившихся с трассы. Особенно памятен поиск моряков, которые возвращались с боевого задания. Так мело, что средь бела дня наступала кромешная тьма. Ветер сбивал с ног, швырял на ледяные торосы. Я с тремя бойцами-санитарами совсем выбилась из сил. Хотелось упасть на лед и заснуть. Но только подумала об этом, вдруг вижу: на снегу человек в бушлате! Они! 28 потерявших надежду вернуться моряков! Все они обморожены, несколько человек тяжело ранены. Теперь мне и самой не понять, как нам удалось тогда добраться с ними до палатки!

Утром за моряками приехал грузовик. Прощаясь, каждый из них подошел ко мне и благодарно пожал руку. Тут я почувствовала, какая маленькая у меня ладонь и что она вся в ссадинах и мозолях от носилок.