Ради тебя, Ленинград! - [17]
Мерзло скрипела дверь, люди входили и выходили, а мальчишка, не отрываясь, смотрел на меня. Я позвал его, он не двинулся с места. «Стесняется!» — решил я и перевернул на столе свою шапку. Каждый из сидевших рядом шоферов отщипнул от своего мизерного пайка кусочек хлеба и молча положил в нее.
Я взял шапку и подошел к мальчишке. Но он сидел в той же позе, прислонившись спиной к стене. Я взял его за руку, чтобы высыпать в ладошку хлеб, и тогда только понял, что он мертв. Запах еды притянул его в шоферский полуподвал, но голод не оставил больше сил…
Я гнал машину на предельной скорости — лишь бы проскочить 9-й километр! Вдруг в глаза ударил яркий сноп света. Снова «мессершмитты»! Фашистские летчики включили на полную мощность свою подсветку и спустились почти до самого льда. Шли навстречу, как бы на таран, чтобы расстрелять машину наверняка. А мне уже некуда свернуть. Услышал, как загрохотало по кабине, и от напряжения на какой-то миг потерял сознание.
Когда очнулся, машина моя стояла. Мотор заглох, на ветровом стекле две пробоины. Расстояние между ними такое, что голова не уместится. А сам я цел — лишь поранило осколками стекла руки. Они оставались на руле.
Вылез из кабины. Капот и радиатор — как решето. Пробиты передние шины. Задний борт раскрыт. Из кузова выпало несколько ящиков с мандаринами.
А метрах в ста от моей полуторки — «мессершмитт» на льду. Фашистские летчики слишком увлеклись охотой за мной, не заметили зенитную установку, замаскированную в торосах у 9-го километра.
К сбитому «мессеру» бежали люди. Но у меня не было сил сдвинуться с места. Сел на подножку и стал дожидаться ребят из своего звена. Никто из них не думал, что я жив. Когда поняли, что пострадала только машина, Саша Бойкин вдруг рассмеялся:
— Семен! Ты же вылитый Дед Мороз!
Я машинально потрогал подбородок. Щетина моя на ветру заиндевела. Вспомнился командир части, которому я докладывал о потере своей первой машины. Значит, не случайно остался жив. Нельзя же в самом деле убить Деда Мороза!
Знак милосердия
(По воспоминаниям военфельдшера О. Н. Писаренко)
Еще не знают на земле Страшней и радостней Дороги!
Ольга Берггольц
Раньше больше всего на свете я боялась воды. Когда нас отправляли на Ладогу, я подумала: «Пусть лучше меня на суше убьет, разорвет бомбой на куски! Но только не смерть под водой». Смешно теперь вспоминать: боялась, что там меня съедят рыбы.
По дороге к озеру нашу полуторку «сопровождал» вражеский самолет. Ехала я в кузове вместе с подругами-медиками.
— Ну, стреляй, фашист! — грозила летчику Наташа Герасимова, совсем еще девчонка, маленькая, смешливая. — Видишь: я еду на льду работать! Не боимся мы тебя! Чего не стреляешь? Стреляй!
И храбро тыкала себя варежкой в грудь.
Когда мы проехали деревню Ваганово и стали спускаться к Ладоге, фашистский летчик отстал. Видно, решил, что дальше нам ехать некуда. Земля на берегу была вся усыпана снегом, а впереди — черный, как пропасть, лед.
Но у самого берега были вморожены колышки. Летчику они, конечно, не видны, а шоферу показывали, где спуск на озеро. Знаменитый теперь Вагановский спуск. С него трасса отсчитывала свои студеные километры. Как съехала я в ноябре на лед, так с тех пор до весны больше не вступала на берег. Высадили меня у 9-го километра от Вагановского спуска, а подруг повезли дальше. Им предстояло обосноваться на других участках.
Ступила я на лед. Он как полированный. Что ни шаг — дзинь, дзинь! Тренькает под ногами. А вокруг — ничего. Чистое поле! Как же я жить тут буду?
Пришлось начинать с укрощения палатки. Она никак не хотела стоять на льду. Заваливалась то на один, то на другой бок, накрывая меня грудой брезента. И бойцы-санитары ничего не могли сделать. Попробовала печку затопить, чтобы хоть чуточку согреться, — лед начал таять! Я даже всплакнула. Накричала в сердцах на санитаров и пошла за помощью к дорожникам. Они вмораживали балки в лед, готовили мостик через трещину.
Пожилой солдат увидел, что я в слезах, подошел.
— Кто тебя обидел, сестричка?
— Да никто, — говорю. — Палатку не можем никак поставить, ветром сдувает!
— А ты, дочка, вели своим молодцам посередке палатки дыру пробить.
— Во льду?
— Лед сейчас молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей ее горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвет.
— А печка? Лед от нее тает!
— Под печку подложи пока что хвою. А потом достань кирпичи.
Тут лед закачался, и я почувствовала себя как на палубе. Когда волнение улеглось, недалеко от нас появилась еще одна трещина. Из нее выперло льдину.
— Это Нева балует! — пояснил пожилой солдат. — Воду из Ладоги берет! Да ты не бойся, дочка! Будет у тебя все ладненько!
Жаль, ничем не успела я отблагодарить этого человека. Вскоре во время налета «мессершмиттов» он погиб. От его товарищей по строительной роте узнала, что фамилия его Михайлов. На всю жизнь мне осталось от него ласковое словечко «ладненько». Раненые улыбались, когда слышали его от меня.
Так на 9-м километре ледовой трассы возник медицинский обогревательный пункт.
Палатка была большая, человек сто могло уместиться, а печка маленькая. Сколько ее ни топи, в палатке все равно холодина. А ведь мне надо было раздевать раненых, растирать обмороженных, приводить в чувство вытащенных из воды. Упросила шоферов привезти пустую бочку из-под бензина. Один из санитаров, старшина Петр Кононов, обложил бочку снаружи и изнутри кирпичом и дверцу сделал. Сверху мы поставили бак. В нем всегда кипятилась вода.
