Радамехский карлик - [35]

– Не видишь, ну, так и зарой свой клюв в перья! Это будет, пожалуй, лучшее, что ты можешь сделать! – оборвал Костерус Вагнер своего соотечественника Игнатия Фогеля.

– Мы не могли сократить этих трат ни в Австралии, ни в Европе, – рассудительно заметил Питер Грифинс, – потому что собрание акционеров дало французу все свои полномочия.

– Да, это ясно, – воскликнул все с прежней горячностью Костерус Вагнер, – да, ни в Европе, ни в Австралии мы не могли этого сделать, но здесь – это дело другое! И если нам не удалось возбудить недоверие и враждебность Могаддема к предприятию француза, то это еще не резон для того, чтобы думать, что и всякая дальнейшая попытка в этом направлении должна непременно быть так же неудачна. Ведь вы, полагаю, все со мной согласны, что мы не можем и не должны допустить дальнейшего развития этого разорительного предприятия, не так ли?

– Без всякого сомнения! – воскликнули разом Игнатий Фогель и Питер Грифинс.

– Ив самом деле, пусть только это предприятие осуществится, пусть оно увенчается полным успехом, – и наша роль комиссаров контролирующего комитета сама собой будет окончена и потеряет всякий смысл и значение! – продолжал Костерус Вагнер. – Если же оно не удастся, то все-таки успеет поглотить весь капитал компании, а тогда мы очутимся в еще более худшем положении, в преисподней земли, лицом к лицу со всякими мытарствами!

– Но скажите, неужели вы в самом деле верите, что это предприятие может удаться? – с нескрываемым любопытством осведомился Питер Грифинс.

– Да, я этому верю; мало того, я положительно не вижу никаких материальных причин, почему бы оно не удалось! – сказал Костерус Вагнер, – но мы не хотим, чтобы оно удалось! Слышите ли вы? Мы не хотим!.. Мы вовсе не для этого француза добыли такую массу фунтов стерлингов из кармана наших акционеров, вовсе не ради его удовольствия или удовлетворения его честолюбивых замыслов, нет, тысяча миллиардов псов!.. И не науки ради мы сделали это! Что нам все их науки, взятые вместе? Нет, мы сделали это только для себя самих! Да, всецело, для себя самих, для нашей выгоды, и больше ничего! Итак, нам следует действовать, действовать дружно, сообща, прежде чем все то, что еще уцелело от тех двух миллионов фунтов стерлингов, будет так же истрачено на нужды этой проклятой экспедиции! Поняли вы меня?

– Да, да! В этом не может быть ни малейшего сомнения! – отозвались Фогель и Грифинс.

– Допустим, например, что предприятие почему-либо должно быть признано неосуществимым, и француз принужден будет вернуться в Мельбурн и сознаться в своей неудаче перед лицом всего почтенного собрания акционеров. Тогда уж, несомненно, на нашей улице будет праздник. Нет ничего на свете столь свирепого и ужасного, как толпа разъяренных акционеров, обманутых в своих надеждах: мы испытали это на себе, господа, в тот памятный день выборов в «Victoria-Hall», в Мельбурне. Пусть же и господин астроном, питомец Парижской обсерватории, в свою очередь испытает это же самое и на себе… И вот тогда, забрав опять все это в свои руки, получив полномочия вести дело по своему усмотрению или хотя бы даже просто ликвидировать его, – мы уж, конечно, не станем зевать…

– Ну, да, ну, да, – воскликнул Фогель, весело потирая руки, как будто ему уже было поручено выдать общественную кассу и он хозяйничал в ней, как хотел.

– Тише, господа! – шепнул вдруг Грифинс вполголоса своим приятелям. – Денщик астронома!

Все трое разом смолкли и спокойно принялись покуривать свои трубки, уставившись бессмысленным взглядом в свои стаканы.

Действительно, в большую общую комнату кофейни вошел Виржиль и приказал подать себе чашку арабского кофе, к которому он привык с давних пор. Войдя, он тотчас же заметил господ «комиссаров», которые делали вид, будто не видят его, и погружены в тихую задумчивость. Но честный парень был слишком сердечно предан своему господину, чтобы тотчас же не почуять инстинктивно, что эти люди ненавидят молодого астронома. Его поражало что-то лживое и принужденное в манерах и действиях господ комиссаров, а потому он принялся зорко следить за ними, делая в то же время вид, что занят исключительно своим кофе и турецкой трубкой, которую только что подали ему.

Вскоре у Виржиля не оставалось уже никакого сомнения насчет агентов, так как он чувствовал, что и те со своей стороны приглядывают за ним и перешептываются между собою. Для него было вполне очевидно, что его присутствие почему-то стесняет их.

– Право, можно подумать, что мое появление прервало беседу этих трех господ! – во думал про себя Виржиль. – Уж ее затевают ли эти люди чего-нибудь недоброго против моего офицера?.. Что-то весьма на то походит, а мне известно, что они недолюбливают его… Но мы будем держать ухо востро, братцы… и глаз за вами иметь тоже будем, да еще зоркий!.. Ну, а пока что будем, тревожить вас моим присутствием, – мысленно добавил он и, стряхнув пепел с трубки, разом опорожнил свою маленькую чашечку кофе, затем привычным ударом ладони придав своей феске тот уклон в сорок пять градусов, который в глазах каждого алжирского стрелка сообщает этому головному убору особую щеголеватость, вышел из кофейни, слегка раскачиваясь на своих сильных, мускулистых ногах.