Рабочая гипотеза - [30]

«Однако как обстоят дела в лаборатории? Все ли подготовили?» – Раиса вытирает слезы и едет в институт. Беда сейчас будет тому, кто что-либо не доделал или допустил оплошность!

Колесо завертелось, жизнь вошла в привычную колею. Лекции, заседания, лабораторные эксперименты – это еще далеко не все. Мелькова, кроме того, член профкома и к общественным обязанностям относится с полной серьезностью. Все ею довольны, но сама она в постоянной тревоге:

– Плохо, плохо у меня с профсоюзной работой!

Когда был в городе Игорь, он, случалось, ей говорил:

– Не плохо, а хорошо. Превосходно уже потому, что тебе чужд формализм. Правда, методы у тебя своеобразные: другие спорят, стучат кулаком, ты же лишь улыбаешься. У каждого свое оружие!

Улыбкой Раиса пользуется умело.

– Товарищ такой-то! – произносит она, когда дела приводят ее в кабинет какого-нибудь зава.

Слова сопровождаются улыбкой номер один, подготовительной, имеющей целью настроить зава на соответствующий лад. А после разведки следует артподготовка.

– Институту нужно то-то и то-то. Вам ничего не стоит все это сделать.

Здесь следует улыбка номер два, улыбка-предупреждение:

– Не хочется занимать мелким делом первого секретаря горкома!

И тут зав почти наверняка улыбнется в ответ и, быть может, удовлетворит просьбу: по опыту знает он, что ничего не стоит Раисе Петровне пройти в горком и повторить там серию своих улыбок. А там, в горкоме, не только улыбки заметят, но вспомнят: Мелькова – один из известнейших ученых города, занимается на благо Родины и во славу Энска какой-то там модной радиобиологией. Как не посодействовать такому человеку?

В этом году, как нарочно, возникают дела, в которых улыбкой ничего не добьешься: старушку уборщицу забыл сын, студентку бросил жених… Раиса стремится помочь, примирить, наказать, а у самой ноет сердце: как быть с личным вашим тяжелым случаем, уважаемый профсоюзный деятель? Месяц прошел со дня доклада, а по ночам все не спится… И вот в одну из ночей приходит решение: надо лечиться. Но как? А вот как: прибегнуть к средству, однажды помогшему, – перечитать диссертацию Леонида. А заодно и поговорить с ним. Обольет Громов холодной водицей – может, и исчезнет бессонница…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Громов и Котова сидят в библиотеке, читают одну и ту же книгу. Книга новая, только что переведенная с английского и изданная крошечным тиражом. Называется она «Острый лучевой синдром» и повествует о трагедии, разыгравшейся возле американского городка Лос-Аламаса.

Бездействовал остановленный на ремонт реактор. Люди – физики, техники, рабочие – делали как ни в чем не бывало свое дело. И вдруг сказалось несовершенство конструкции, произошел взрыв, и девять человек получили лучевую дозу.

Скрупулезно, педантично изучали пострадавших ученые. Вот появились на теле следы ожогов, вот воспалились глаза, выпали волосы на голове, брови, ресницы… В полном соответствии с ожиданиями менялись формулы крови, так же, как и у облученных животных, уменьшались селезенка и костный мозг – все, все так же!

Читать книгу трудно. Возьми ее в руки непосвященный, за колонками цифр, за сухим перечнем изменений скрылся бы от него, быть может, страшный смысл. Но от Леонида и Лизы суть не скроется. Неприятная книга, но и из такой исследователь должен, обязан что-то для себя вынести.

– Обрати внимание на параллелизм явлений… Не так ли точно бывает все у животных? При таких дозах видовых различий уже нет. Защитные возможности организма исчерпаны. – Леонид находит и здесь важное для себя.

Но еще важнее, чем теоретический вывод, ощущение колоссальной значимости собственной их работы: нужно, необходимо научиться лечить лучевую болезнь! А значит: быстрее, быстрее! Быстрее ставить опыты и обрабатывать их результаты, быстрее расчищать теоретические дебри, быстрее двигаться к конечной цели.

– Неужели когда-нибудь будет применена лучевая бомба? На самоубийство порою идут одиночки, причем девяносто процентов из них шизофреники. Может ли сумасшествие захватить целое государство?

– Американцы знали, на что шли, и все же бомбы сбросили. Не путай государство с народом. Народ и тогда не захотел бы бомб, если бы у него спросили. Именно поэтому и важны народный разум и трезвость, всеобщая бдительность, борьба за мир. И, разумеется, то, что мы сильны и с каждым днем все сильнее.

Владимир Семечкин настолько акклиматизировался в лаборатории, что у него появились идеи. К Шаровскому он с ними не шел – Шаровского он побаивался, а приходил к Громову, врывался в дверь, уже на ходу начиная рассказывать.

У него была формуломания. Он пытался «заинтегралить» все на свете и удивлялся, когда биологи отвергали его интегралы.

– Высший класс! – говорила Елизавета, разглядывая формулу зависимости степени поражения от того или иного фактора. – Однако скажи, мой миленький, к какому конкретному случаю приложим твой шедеврик?

Какому-либо определенному случаю формула на первый взгляд всегда соответствовала, но всегда только на первый взгляд и только очень определенному, конкретному случаю. Любопытная деталь: скрупулезно точный в высшей математике, Семечкин, подсчитывая, например, проценты, в сумме получал, как правило, не более девяноста пяти вместо ста. Он был выше банальной арифметики. Это, разумеется, его не тревожило, сокрушался он по поводу совершенно иному.