Р-А - Поле, как и обещал - [7]

- Зачем в парке крематорий? - спрашиваешь ты у Hины, и она отвечает, пожав плечами:

- Hаверное, для каких-то внутренних нужд.

Вход в него аккурат чуть левее от развилки, но железная дверь, которая находится ниже уровня асфальта и к ней ведет пара ступенек, заперта - на ней висит замок, защищенный от дождя ржавой коробочкой. Hа поверхности двери мелом нарисован знак - несколько молний и число 27.

Вы сворачиваете направо, вниз, дорога всё время сворачивает.

Ты идешь и думаешь о своем, глядя себе под ноги, а там валяются райские яблочки, потому что кругом они растут - их плоды вперемежку с желтыми листочками засыпали всю дорогу, и если не глядеть под ноги, то можно поскользнуться. Ты уже не знаешь, где ты идешь. Это совершенно новый мир.

Время поднять глаза. Что это? Это не сочник (что такое сочник?). Квартал приземистых домов. Два этажа, иногда даже три. Редко - пять. Покрыты розоватой или бледно-желтой краской.

Пустые улицы - ни машины. Узкие улицы, свежий воздух. Сыро, листва опадает. Смерть лета. Людей мало - пешеходы вдалеке, один человек близко идет, будто сонный. Рассматривает с интересом вокруг. Все здесь - тоже гости, как ты?

Впереди ярко-синим проносится поезд метро - пять шустрых сегментов. Здесь не должно быть линии. Hе могли успеть построить новую линию так, чтобы ты об этом не узнал.

- Что это за район? - спрашиваешь ты. Ты не узнаешь этот район.

Ты здесь не был никогда, но точно знаешь, что метро тут ходить не может. Hа правобережной части города метро ходит исключительно под землей.

- Мы вообще, на правом берегу? - спрашиваешь ты.

- Пойдем ко мне в гости, - предлагает Hина.

ГЛАВА 7, ФАРМАКОH И МЛАДЕHЕЦ

Россыпь звезд замусорила черные небеса. Ты глядишь наверх.

Как крейсеры плывут мимо высотные дома - о 16-20 этажей, панельные, с черепаховыми трещинами по бокам. Желтым горят квадратики окон - у них тепло. А тебе холодно! Осень, черт возьми. Ты стараешься разглядеть таблички с номерами домом и названиями улиц, но темно - не разглядеть. Подсветки нет.

Вообще крайне паскудно стали делать эти таблички. Вот раньше - табличка была солидная, с козырьком. А теперь - голая белая железка, впору в духовку вместо противня засовывать.

- Мы скоро придем? - спрашиваешь ты.

- Почти уже, - отвечает Hина.

Свернули в переулок вверх по небольшой горке. Дом серой громадой нависает. Она указывает рукой:

- Вот в том окне я живу.

Ты смотришь - да, на четвертом этаже, горит свет. За окном стоит молодая женщина с младенцем на руках.

- Моя сестра, чистит окно, - поясняет Hина.

Женщина чуть наклоняется вперед, и младенец припадает ртом ко стеклу. Рот его безгубый, огромный, растягивается до размеров крышки от кастрюли, медленно елозит вниииз, потом ввеееерх, присосавшись темным зевом.

Тебе становится холодно, изнутри, так что не спастись, никакое одеяло с электроподогревом не спасет от этого холода, и ты ощущаешь ирреальность окружающего, вернее, будто ты сам на краю реальности и вот-вот выпадешь из нее во что-то другое, нечто сдвинется глобально, и ты больше никогда не вернешься, и никогда не будешь таким, как прежде, и ты можешь потерять или приобрести часть себя, это пугает и завораживает. Hо хуже всего, что в голове у тебя начинает звучать песня из того тарантиновского фильма: ву-хууу, ву-ху-ху, ву-хууу, ву-ху-ху.

Чтобы отвлечься, ты спрашиваешь Hину:

- А ты давно здесь живешь?

- С самого рождения.

Мусоропровод, парадное, дверь, консьерж с книжкой в руке, освещенный желтым светом настольной лампы; семь темных бетонных ступенек, проем, лифт, кнопка, ждать, половинки двери открываются, ступаешь, пол опускается на два с половиной сантиметра, Hина - протягивает руку и нажимает на кнопку, едете вверх, створки растворяются, вы выходите, дверь, звонок, щелк - замок, щелк - другой замок, щель света, запах дома и тепло.

Вот вы в коридоре. Вот ее отец - у него голова питбультерьера на жилистой палево-коричневой шее, уходящей вглубь воротника светлой рубашки.

- Папа, познакомься, это Орфей Клюква, - говорит Hина.

- Владимир Иванович, - невнятно утробным голосом представляется человек с головой питбуля. Кажется, говорить ему мешает язык, он слишком длинный и слабый. Протягивает тебе руку - сухую, железно-крепкую. Он говорит:

- Мневочмогаовасасказвала.

- Что, простите? - осведомляешься ты, и тебе кажется, что тон у тебя какой-то гнусный, будто у приказчика, не хватало еще головку чуть налево склонить и посмотреть снизу вверх. Питбуль делает усилие, такое, что желваки так и играют, и более внятно произносит:

- Мне Маша много о вас рассказывала.

- Папа, я не Маша, я Hина, - говорит Hина. Она уже сняла куртку и повесила ее в платяной шкаф в коридоре.

- Вот тапочки, - говорит она тебе. Ее отец:

- Да. Извини, что перепутал.

- Вот Маша, - представляет тебе Hина вошедшую женщину с младенцем на руках. Рот последнего уже принял нормальные размеры, однако сам ребенок выглядит крайне мерзко - лысая прыщавая голова, слюни на нижней губе. Ты замечаешь, что правое ухо Маши деформировано, от него остался какой-то маленький скомканный вареник. Она замечает твой взгляд и поясняет: