Quinx, или Рассказ Потрошителя - [37]

— Ну, конечно же, это вы, — проговорила она.

— Неужели я так переменился?

По правде говоря, переменился. Очень исхудавший, в поношенной одежде, совсем коротко постриженный — и совсем седой. Однако хитрый неукротимый взгляд остался прежним. Смиргел плутовато прищурился.

— Даже не представляю, что нового я могу сообщить, однако постараюсь быть вам полезным. А вы? Выручите, если мне потребуется помощь? Полагаю, Журден сообщил вам, что меня вызывают в трибунал для дачи показаний насчет так называемых «преступлений накануне краха», нашего краха? Но на самом деле я работал на англичан, заручившись их обещанием, что после войны меня защитят. А теперь, под предлогом того, что я якобы был Двойным агентом, работавшим на своих, они заявляют, будто ничего мне не должны! Ну что вы на это скажете!

Он было вскочил, но вновь сел на скамью и сокрушенно покачал головой. Констанс было ясно, что лучше не заключать с ним никаких сделок.

— Боюсь, не могу ничего обещать — скажу прямо. Я тоже не могу ставить никаких условий. Мне просто любопытно узнать побольше о моей сестре и ее странной трагической смерти. Кажется, вы неплохо знали Ливию, однако в то время я вас ни о чем не спрашивала. Во время войны это было не совсем уместно. Теперь же все иначе, и я подумала, что могу задать вам несколько вопросов. Понимаете?

— А! Ливия! — произнес он, тяжко вздыхая. — Никому не дано узнать всю правду о Ливии!

То ли Констанс показалось, то ли он действительно старался скрыть досаду, когда говорил это? Словно мысль о Ливии неожиданно загнала его в западню ненужных воспоминаний и желаний. Констанс вгляделась в Смиргела и теперь заметила, что на его хитром лице проступили страдальческие морщины. Он глубоко задумался — возможно, восстанавливал в памяти лицо с пустой глазницей.

— Конечно же, — произнес он вдруг охрипшим голосом, — не стоит и говорить, как она умела привязать к себе — вам это и самой отлично известно! Но мои воспоминания простираются гораздо дальше, ведь мы встретились с ней еще до войны, когда были очень-очень молоды. И я ничего не знал ни о вас, ни о вашей семье, ни о вашем доме. Изучал археологию, специализировался на реставрации всяких раритетов: картин, керамики, стекла и так далее. Археологическое общество послало меня в Авиньон, чтобы я помог отреставрировать самую известную из здешних картин. Я был юн, горяч, искренне верил в идеи национал-социализма, как тогда верили все немцы. На мое удивление, она тоже в них верила. Вы не представляете, какая это удача для немца — найти англичанина, который верит в то же, во что верит он. Тем более девушку, да еще на редкость красивую. Вот такая вдруг удача. Естественно, я влюбился. Сделался ее рабом. Мы встречались каждый день возле великой картины. Она подавала мне кисти и краски. У нее было ангельское терпение. Но иногда она на несколько дней исчезала и никогда не говорила, где пропадала. Мы стали любовниками, и я был на седьмом небе от счастья. Однако вскоре меня стал грызть червь сомнения. Казалось, будто в глубине души, в самой глубине души у нее есть нечто, мешающее полностью отдаться любви. Словно бы она прислушивалась к звучавшей вдали музыке или каким-то голосам; из-за них она оставалась отстраненной, задумчивой, и это сбивало с толку, внушало разочарование, оставляло осадок неудовлетворенности, несмотря на страстные ласки. Я чувствовал себя обманутым и не раз предлагал расстаться, но она уговаривала меня не бросать ее, причем с такой пылкой настойчивостью, что я продолжал оставаться ее покорным слугой. Мне было ясно, что я люблю ее, но она не отвечала мне любовью, во всяком случае, ее любовь была гораздо слабее. И я не понимал, почему. Но как-то, во время одного из ее исчезновений, мне невольно удалось узнать то, что она старательно скрывала. Какой-то цыган пришел и сказал, что она зовет меня, потому что заболела, потому что накурилась всякого дерьма. Так и сказал. Он повел меня в район, который называется Ле-Баланс, и там, на втором этаже полуразрушенного дома, — скорее всего это был бордель, — я нашел ее. Совершенно больную, цыган все верно сказал. В чем причина болезни было ясно с первого взгляда. Я перепугался, и все не мог решить — звать врача или не стоит. Потом подумал, что лучше отвезу ее к себе домой, так сказать, в более приличное место. А уж потом позвоню врачу.

Он умолк, чтобы закурить сигарету. Констанс не поверила своим глазам, когда увидела, что у него дрожат пальцы, ведь говорил он сухо и монотонно, не выражая никаких эмоций. И его лицо оставалось отрешенным, вероятно, это было притворное равнодушие. После недолгих сомнений — словно он еще не решил, в каком виде подавать факты — Смиргел продолжил рассказ, теперь уже более живо.

— У цыгана была двухколесная телега, он возил на ней товар на продажу: одежду, всякое старье. Я упросил его положить спавшую Ливию на телегу и накрыть платьями и одеялами. Утро только начиналось, и никто не видел, как мы катили телегу по пустым улицам. В общем, принесли Ливию в мою комнату и уложили на удобную кровать, а потом я попросил хозяйку квартиры позволить ей у меня побыть. Наврал, что моя гостья заболела, съела что-то слишком острое — обычное дело. Так как у меня была репутация человека серьезного, у которого на уме одни книги, то все обошлось. Хозяйка вызвала молодого врача, который оказался тактичным и добрым малым, и я полностью доверился ему, отчего мне сразу стало легче. Примерно неделю Ливия почти не просыпалась, так что мы еле успевали покормить ее. Но почти все время, что она спала, у нее были галлюцинации, видения, тогда я и сделал неприятные для себя открытия относительно ее прошлого. Из-за этого своего кошмарного состояния она признавалась мне в таких вещах, в которых ни за что бы не призналась, находясь в здравом уме. Так я узнал про ее брата Хилари…