Пыль грез. Том 2 - [7]

Интересно, а что в теперешние времена принадлежит взрослым? Ну, то есть, помимо мертвящего наследства? Великих изобретений, похороненных под слоем песка и пыли. Горделивых монументов, по которым даже пауки больше не ползают, дворцов, пустых, словно пещеры, скульптур, проповедующих бессмертие белым ухмыляющимся черепам, гобеленов с величавыми изображениями, ушедшими на корм моли. Великолепное, радостное наследство!

Взмывая вверх вместе с накидочниками и стервятниками, риназанами и целыми роями осколков, она была свободна. И, глядя вниз, могла наблюдать гигантскую беспорядочную схему, что некогда нанесли на стеклянную равнину. Древние дороги, улицы, стены, но на их месте виднелись только отдельные неясные пятна – от великолепного сосуда, принадлежавшего неведомой цивилизации, остались лишь осколки стекла.

Змейка, а в голове у нее, даже чуть впереди – крошечный подергивающийся язычок. Рутт и ребенок, которого он назвал Ношей, у него на руках.

Она могла обрушиться вниз стремительной истиной, встряхнуть крохотное тельце внутри свертка, который сжимает руками-тростинками Рутт, чтобы девочка открыла сияющие глаза и увидела перед собой драгоценный пейзаж: гнилую ткань, проникающий сквозь нее солнечный свет, пульсирующий жар, что исходит от груди Рутта. Зрелище, которое ей предстоит забрать с собой в смерть, – ведь сияние именно об этом и возвещает.

Слова способны передать всю магию тех, кому нечем дышать. Только взрослые не желают их слышать. В их головах нет места ни для измученной колонны полумертвых детей, ни для героев, в ней бредущих.

– Столько мертвых, – сказала она Сэддику, который ничего не забывает. – Я могла бы перечислить всех и каждого. Могла бы написать о них книгу на десять тысяч страниц. И люди прочли бы ее – но лишь настолько, насколько им позволит внутренняя граница, а это совсем недалеко. Какие-то несколько шагов. Несколько шагов.

Сэддик, который ничего не забывает, кивнул и сказал:

– Это был бы один долгий вопль ужаса, Бадаль. В десять тысяч страниц длиной. Его никто не захотел бы слу- шать.

– Верно, – согласилась она. – Никто не захотел бы.

– Но ты ведь все равно ее напишешь?

– Я Бадаль, и кроме слов у меня ничего нет.

– Пусть тогда мир ими подавится, – сказал Сэддик, который ничего не забывает.

Ее сознание было свободно. И могло сочинять любые разговоры. Могло лепить из острых осколков кварца мальчуганов, бредущих рядом с ее собственными бесчисленными копиями. Могло ловить свет и сворачивать его, еще и еще, пока все цвета не делались единственным цветом, ярким настолько, что он ослеплял все и всех вокруг.

Этот последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет: это же сияние ты увидишь в глазах умирающего ребенка.

– Бадаль, твое удовольствие слишком уж причудливо. Они не станут тебя слушать, не пожелают ничего знать.

– Разумеется, так ведь оно спокойней.

– Бадаль, ты все еще чувствуешь себя свободной?

– Чувствую, Сэддик. Свободней, чем когда-либо.

– Ноша у Рутта в руках, и он ее донесет.

– Да, Сэддик.

– Донесет и передаст взрослым.

– Да, Сэддик.

Последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет в глазах умирающего ребенка? Посмотри один лишь раз, прежде чем отвернуться.

– Обязательно, Бадаль, когда я вырасту. Но не сейчас.

– Да, Сэддик, не сейчас.

– Когда я со всем этим покончу.

– Когда ты со всем этим покончишь.

– И когда свобода тоже закончится, Бадаль.

– Да, Сэддик, когда свобода тоже закончится.

Калит снилось, что она оказалась там, где ей пока что быть не следовало. Совсем низко над ее головой нависли серые разбухшие тучи, такие ей доводилось видеть над равнинами Элана, когда с севера приходили первые снегопады. Завывал ветер, холодный, как лед, и сухой, будто внутренность промерзшего склепа. Низкие северные деревья торчали из вечной мерзлоты, напоминая костлявые руки, в почве между ними виднелись многочисленные провалы, там вязли в грязи сотни четвероногих существ, умирали, превращались в лед, ветер теребил их сделавшиеся матовыми шкуры, а кривые рога выбеливала изморозь, и она же кольцами окружала провалы глазниц.

Согласно эланским мифам, так выглядит подземное царство мертвых, и так же обстояли дела в отдаленном прошлом, у самого начала времен, когда жизнь впервые оттеснила жгучий холод собственным жаром. Мир начался во мраке, тепла в нем тоже не было. В должное время оно пробудилось, вспыхнуло угольком, совсем ненадолго, чтобы потом все вернулось в первоначальное состояние. Так что перед ней могло быть и зрелище из будущего. Но, будь то прошлое или же еще не наступившая эпоха, жизнь в этом месте заканчивалась.

Только она здесь была не одна.

Поверх гребня в сотне шагов от нее восседали на тощих конях два десятка всадников. Они были в черных плащах, в шлемах и при оружии и, казалось, смотрели на нее в ожидании. Однако ужас приковал Калит к месту, словно она тоже по колено вмерзла в грязь.

На ней была лишь тонкая туника, драная, полусгнившая, стужа сжимала ее сейчас со всех сторон, словно рука Жнеца. Безжалостная хватка не давала шевельнуться, даже пожелай она этого. Ей хотелось избавиться от чужаков, закричать на них, ударить волшебством, чтобы они обратились в бегство. Изгнать прочь. Только это было не в ее власти. Калит чувствовала себя такой же бесполезной, как и в своем собственном мире. Пустым сосудом, тщетно мечтающим исполниться геройской отвагой.