Пятый угол - [70]

- Комиссар имеет на это право — окончательная версия пока не сложилась. Как только станет возможным, ты будешь свободен. Не в его интересах тормозить этот процесс.

«Хотел бы я знать, что включает в себя понятие «станет возможным», — подумал Наум, когда дверь за его кузеном закрылась.

Усевшись в удобное кресло, он закрыл глаза и попытался отогнать от себя тревожные мысли, но это удалось только на очень короткое время. Самым мучительным воспоминанием была, конечно, смерть Давида; человека, в легендах о котором прошли его детство и юность, и под обаяние которого он успел попасть за эти дни.

Можно придумать оправдание, и не одно, что нет его, Наума, вины в этой трагедии: ни словом, ни намеком не подтолкнул он Давида к изменению завещания. Более того, даже мысли не возникало об этом, поскольку ни он, ни его отец не имели отношения к бизнесу Семьи.

Тем не менее, трагедия свершилась именно по этой причине, независимо от того, кто стал прямым, а кто — косвенным виновником. Что могло подвигнуть Давида на такой поступок? Его, умницу и дальновидного человека, прекрасно понимающего возможные реакции со стороны большинства членов семьи. Только вряд ли он предполагал фатальный исход мистера Моррисона, которого и сам пережить не смог.

Наум перебирал в памяти отдельные факты и реплики Давида — деньги, полученные от отца перед отъездом из Одессы, в том числе доля брата, желание оказать финансовую поддержку его семье, и попытка патриарха сблизить две близкие родственные ветви. Но еще один, не менее весомый довод мог служить реальным оправданием этого шага: он трезво оценивал свои физические возможности и, как человек верующий, хотел перед Богом очистить и успокоить свою душу, отдав, таким образом, долг ушедшим в иной мир родителям.

Но действительность оказалась сильнее, расставив свои акценты — непредвиденные и малоприятные здесь, в Лондоне, и там, в Москве. Как он сможет рассказать правду своему отцу, немолодому и далеко не здоровому человеку о смерти брата, неожиданного найденного и вновь потерянного?

Взгляд Наума остановился на шахматах, в беспорядке рассыпавшихся на журнальном столике. «Символическая память о Давиде. Но принесут ли они успокоение или, наоборот, — будут тяжелым постоянным напоминанием? По крайней мере, я буду раздражаться от этого художественного диссонанса между фигурами и доской. Если бы не подарок, выбросил бы, наверняка, эту кубышку…»

ГЛАВА 7

Несмотря на выпитое снотворное, сон не шел. Нагруженный за день мозг отказывался успокоиться; уставший организм, постепенно, перешел в состояние полусна-полубодрствования — хорошо знакомое Науму, как реакция на сильное переутомление или стрессовую ситуацию.

Вероятно, он все-таки спал, периодически погружаясь в тревожный или нелепый сон, склеенный из кусочков пережитого, короткий, прерываемый внезапными толчками изнутри, возвращающими сознание к реальности. Ближе к утру калейдоскоп лиц и событий перешел в одну монотонную картину, где шахматные фигуры, со знакомыми человеческими лицами, вели жаркие дебаты на темы собственных достоинств. Неожиданно центром внимания оказалась беседа двух королей; оба сошлись во мнении о преимуществах карет, но разошлись в вопросах об их размерах, формах и габаритах. Белый властелин, ссылаясь на желание супруги, гордился небольшой изящной каретой, где могли уединиться только двое — он и она. Черный монарх указывал жезлом куда-то в сторону, где возвышалось, запряженное четверкой вороных сооружение, напоминающее не карету, а большой клетчатый сундук с окнами. «Это не просто телега! — гремел он. — Это — мой дом на колесах! Там есть все, что нужно мне в походах и турнирах. И для парочки сундуков королевы найдется местечко.»

Проснувшись под звон будильника, Наум почувствовал себя не отдохнувшим, а совершенно разбитым; головная боль накидывалась спазмами, вызывая периодические приступы головокружения и тошноты. Душ, стакан горячего чая и таблетка аспирина дали некоторый эффект, но состояние общего дискомфорта и тупая головная боль не проходили. Хотелось снова лечь в постель, но с минуты на минуту ожидался визит человека от Ивана Сергеевича.

Вчера, поздно вечером, позвонила Беверли и посетовала, что давно не встречались. Это был удобный вариант, и Наум пригласил ее с мужем в ресторан на следующий, то есть уже сегодняшний, вечер. Иван Сергеевич не выразил особой радости по поводу такого экспресс-варианта, но обещал прислать человека утром; тот передаст детали и кое-что проверит в квартире.

Наум принял еще одну таблетку от головной боли, включил телевизор и сел в кресло; хотелось не двигаться, ни о чем не думать и не смотреть на экран. Он закрыл глаза, пытаясь подумать о чем-то приятном и расслабиться. В памяти возникла картина последнего семейного обеда на вилле: смех обаятельного и веселого Давида-патриарха, замкнутое лицо Мерин, не проронившей, кажется, ни одного слова за вечер, нарочито строгие замечания Пэм внуку, бегающему вокруг стола и выкрикивающему: «Я здесь самый главный!», иронические замечания Соломона Бэрри.

Потом, под аккомпанемент шумных выкриков из-за бильярдного стола и воплей неугомонного Давида-младшего, неожиданно интересная беседа с Кимом. Было уютно и тепло, даже слишком тепло от горящего камина, и он стоял у окна с открытой для свежего воздуха фрамугой. Почему пришла на память именно эта деталь? Не потому ли, что комиссар интересовался подробностями, произошедшими на заднем дворе? А что он видел? По территории прошел Джон, включающий фонари. Это что-нибудь прояснит следствию? Он ничего не скрыл от комиссара и был абсолютно искренен, но, если быть честным перед самим собой, оставалась какая-то неуверенность, недосказанность: увлеченность беседой отвлекла внимание от происходящего за окном, но не исключено, что мозг мог автоматически зафиксировать какую-то деталь.