«Пятьсот-веселый» - [18]
И вот я еду в Москву. Еду к обгорелому танкисту. У нас осталось фронтовое братство. И пока оно есть, я не беззащитен. Нет, мы еще повоюем! Я хорошо понимаю, что война предстоит затяжная, что еще много сил потребуется, еще много бед ждет меня — не так-то просто одолеть зло. Мне почему-то в жизни все время приходится с кем-то бороться, что-то доказывать, все время что-то преодолевать. Порою мне кажется, что я всю жизнь так и не выходил из «пятьсот-веселого», все еду и еду в нем…
Поезд тормозит.
Я прижимаюсь к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть впереди огни. «Может, уже Смоленск?» Но огней нет. Мы стоим посреди русской холмистой равнины. Прямо передо мною белеют в ночи стволы берез.
Гроза, продолжая свою очистительную работу, свалилась куда-то в сторону, и только изредка небо еще озаряется беззвучными сполохами.
Тихо.
Меня вдруг опять отбрасывает в юность, время уходит вспять и останавливается там…
Тогда я тоже проснулся от тишины. Рядом со мною трясло в ознобе Катю.
— Давно стоим? — спросил я почему-то шепотом.
— Нет, недавно, — глухо отозвалась Катя.
— Как Валька?
— Дышит.
Ага, дышит! Значат, живой. Надо дров, иначе мы тут пропадем.
Я встал. Боль во всем теле на миг заставила меня присесть и перевести дух. Ныла каждая жилка, стоном стонало все тело. И голова разваливалась. Но надо было идти. Надо было успеть разжиться дровами, пока стоит поезд.
Я переборол себя, выпрямился. С трудом отодвинул заскрипевшую дверь.
Ночь. Студеная сибирская ночь.
Месяц варежки надел: три морозных кольца — признак лютой стужи — яростно горели вокруг исступленно сверкающей луны. Яркий свет заливал пространство мертвенно-синим огнем. Прямо передо мною лежал закованный в лед Байкал. Безмолвная равнина терялась в морозном тумане, уходила куда-то вдаль, в сумеречную мглу ночного горизонта. И от этого огромного ледяного пространства на душе стало еще холоднее.
И мороз — дохнуть больно!
Неподалеку от вагона маячило что-то занесенное снегом: не то опять шпалы, не то нарубленный хворост или собранный в кучу валежник.
— Я счас, — сказал я Кате и спрыгнул.
На этот раз снег был плотен, канаву выдуло ветрами, и я довольно легко добрался до сугроба. Это были жерди. Аккуратно сложенные, для чего-то приготовленные, одинаковой длины, а главное — легкие. Я взвалил на себя три штуки и пошагал к вагону. И вдруг увидел, что вагон мой уходит от меня. Я даже не сразу поверил своим глазам. Да что же это такое! Как только выскочу из вагона, так он трогается.
Эшелон шел тихо, и я не шибко-то перепугался, но пока добежал до железнодорожного полотна, вагон мой уплыл вперед. Жерди я не бросил и припустил с ними вдоль вагонов. Догнал теплушку и увидел в дверях испуганное, бледное лицо Кати. Я сунул в раскрытую дверь жерди, но попала только одна, две другие угодили в косяк, отскочили и посыпались в канаву.
— Толя, быстрей! — кричала Катя. — Руку, руку давай!
Я схватился за железную гнутую подножку, пытаясь вскочить на нее, но ботинки мои заскользили по обледенелой шпале, я упал, инстинктивно дернулся и скатился в канаву. Торопливо вскочил на ноги, козлом запрыгал за теплушкой, но вагоны обгоняли меня, стуча колесами на стыках, и эти удары больно отдавались в моей голове. Катя что-то кричала, протягивала руку, но рука и лицо ее уплывали все дальше и дальше.
Я едва держался на обледенелых шпалах, скользил стылыми ботинками, молил бога, чтобы не упасть, и продолжал упрямо бежать, хотя уже и понимал бесполезность соревнования наперегонки с поездом.
— Хватайси! — вдруг раздался над ухом крик, и кто-то сгреб меня за шиворот так, что воротник шинели затрещал.
Еще не понимая, что к чему, я почувствовал, как дернуло меня вверх, как ноги мои отделились от земли, и уже на весу я до пота перепугался, думая, что меня затаскивает под вагон.
Я сбрякал своими каменными ботинками и был брошен кем-то на доски задней площадки последнего вагона, где всегда торчат в тулупах кондукторы поезда.
— Ты, паря, чо! Ты чо под колесы кидаисси? — кричал кто-то хрипатым голосом.
Я запаленно хватал ртом стылый, набитый снежной заметью воздух и никак не мог перевести дыхания. Подо мною грохотали колеса, и так же громко, весом в пуд, бухало испуганное сердце.
Через какое-то время я разглядел, что надо мною высится собачий тулуп, сплошь запорошенный снежным бусом.
— Живой аи нет? — наклонился надо мною тулуп.
— Живой, — выдохнул я и не узнал своего голоса.
— Ну, паря, еле успел я тебя ухватить.
Я поднялся на непослушные, тряпичные ноги, и в лицо мне ударило снежной пылью, летящей из-под колес вагона — в хвосте эшелона бушевала пурга, поднятая быстро идущим составом.
— Гляжу, бегит ктой-то. Думаю, не нарушитель какой! Присмотрелси — ранетый. Вот-вот под колесы ускользнет. Я, значица, цоп тебя!
— Спасибо.
Я понял, что за раненого он меня принял из-за полотенца на голове.
— Удало я тебя вздернул! — в голосе кондуктора слышалось довольство своей ловкостью. — Думал, рука оборветси. Главно — уловчитьси за ворот цопнуть.
И еще мысля: не оторвался бы ворот-то. Вдруг стара шинелька, молью бита. Тода — пиши пропал.
Я молчал. Шинель у меня и впрямь была не первого сроку, нам выдали б/у, и воротник мог, конечно, оторваться, он и так наполовину был оторван.
